ДЫХАНИЕ ЖЕНЩИНЫ. ПУТЬ К РАССВЕТУ (2)

УТРО

I

После завтрака, когда трава за окном уже подсыхала от росы, а мастерская наполнялась мягким светом, Матильда позвала Эмели.

— Пойдём, ma chère. Сегодня я не просто зарисовываю. Сегодня я начинаю творить, — сказала она с той особой интонацией, которую Эмели уже умела различать: значит, день будет особенный.

Эмели уже была не в своей ночной сорочке и чепце. На ней был комплект лёгкого белья: полупрозрачный телесный топик с гладкими швами и трусики из тонкого трикотажа с атласной лентой. Этот комплект был выбран заранее. Изабель предусмотрительно достала его ещё утром, назвав «идеальной базой» — и, как оказалось, была права.

В нём сочетается всё то, к чему Эмели шла последние дни: Он не заметен глазу, но чувствуется телом — как продолжение кожи. Без лишних деталей, чтобы не отвлекать — он подчёркивает форму, а не подменяет её. И главное — это был первый комплект, который Изабель выбрала именно как «базу», а не просто удобную замену. Это — первый шаг к тому, чтобы строить образ с нуля, как художник строит картину с грунта.

Он был удобен для позирования и в нём было уже то самое ощущение утренней женственности, прораставшей в Эмели — не кричаще, не нарочито, а как лёгкое предчувствие.

Поверх — её любимый халатик, тот самый розовый, с мягкими цветочными штрихами, распахнутый на груди и завязанный небрежно, будто между делом. Ей казалось, что она уже привыкла к нему. Волосы не были уложены — просто собраны в пучок и прихвачены шпилькой, из которой выскальзывали пряди. Всё выглядело так, словно она просто прошла по дому — и вдруг оказалась на холсте.

В мастерской она уже позировала прежде — десятки раз. Иногда сидела у окна с книгой, иногда — на кресле, с чашкой настоя. Рисунки Матильды были тонкие, живые, но будто ещё искали язык. А сегодня в её движениях появилась новая собранность. Она двигалась как дирижёр, а не как наблюдатель.

— Сядь в кресло. Только не думай, как. Просто… будь, — попросила Матильда. — Мне нужно «утро». Настоящее. Даже если на часах — почти полдень.

Эмели уселась, поджав ногу. Халатик слегка разошёлся на коленях. Матильда уже держала в руке угольный карандаш, когда вдруг остановилась. Скосила взглядом по фигуре. Замерла.

В этот момент в комнату вошла Изабель — в светлой блузе и с чашкой своего чая в руке. Она окинула взглядом сцену и сразу всё поняла свое.

— Волосы, — сказала она, подойдя. — Их стоит чуть распустить. Сейчас они у неё слишком… собраны. А утро не любит напряжения.

Сняв заколку, она провела пальцами по волосам Эмели, позволяя прядям свободно упасть на плечи. Эмели чуть вздрогнула от приятного прикосновения пальцев Изабель к ее голове.

— Вот так. Уже мягче.

— Знаешь… — протянула Матильда, — не хватает… мягкости. В самой линии. Тут… вот тут, — она сделала жест на уровне груди, — чего-то нет. Это почти, почти… но недостаточно. Чуть-чуть тени. Объёма. Не формы даже, а… дыхания.

Матильда задумалась. Но взгляд её всё ещё был прикован к линии сорочки.

Изабель сделала паузу. Поставила чашку. Потом обернулась к комоду в углу мастерской. Там, в ящике, среди ленточек и запасных кистей, лежала тонкая мягкая вкладка — почти невидимая, воздушная.

— Попробуем вот это. Это не бюст. Это — жест. Намёк. Линия.

Она показала ее Эмели — не настаивая, но с уверенностью. Ткань была нежной, едва ощущаемой, чуть округлой формы.

— Если хочешь, я подложу, — предложила Изабель. — Это не для тела. Это для образа. Для тебя, как тебя видит мир.

Эмели несколько секунд смотрела на них обеих. Потом кивнула.

Изабель ловко скользнула ладонями под ткань халатика, подложила вкладки прямо под топик — мягко, деликатно, как будто поправляла складку ткани, а не касалась кожи, и подложила вкладки, чуть пригладила сорочку — и вдруг вся фигура Эмели стала другой. Даже самой Эмели показалось, что воздух вокруг плотнее обнял её.

Матильда сделала шаг назад.

— Вот теперь… это «утро». Оно не рассказывает, оно дышит.

Эмели сидела, расправив плечи. Локоны касались ключиц. Взгляд был спокоен, но внутри уже пульсировала новая мысль: я становлюсь чем-то... Или точнее — кем-то.

Вечером в Дневнике Эмели появилась новая запись:

“16 июля. 

Первый день «Утра».

Сегодня был первый день настоящей работы над «Утром».

Матильда позвала меня в мастерскую — и это уже не было просто позированием. Она творила. А я была частью этого. Я не чувствовала себя моделью. Я была началом.

Изабель ещё с утра выбрала для меня бельё — мягкое, гладкое, почти неощутимое. Топик и трусики, такие, в которых не нужно ничего держать — только быть. А поверх — мой розовый халатик. Он обволакивает, как аромат.

Тогда вошла Изабель. Распустила мои волосы. Мне так нравится, когда она расправляет мои волосы!... Они упали, и мне показалось, что я стала другой.

Когда я сидела в кресле, Матильда остановилась. Сказала, что чего-то не хватает. Чуть-чуть. Намёка. Тени. Я сначала ничего не понимала, чего не хватает Матильде?

Потом тетя Иза достала тонкую вкладку. Объяснила, что это не бюст — а линия, дыхание.

И я согласилась. Она подложила её под топик. Когда она дотронулась до моего тела, меня будто накрыла теплая волна... Всё изменилось. Я не стала кем-то новым, но… почувствовала, как будто внутри меня кто-то приоткрыл глаза.

Матильда рисовала, будто знала, куда ложится линия, ещё до того, как её увидела. Она будто чувствовала меня. Я сидела спокойно. Не играла, не притворялась.

Я не знаю, что будет завтра. Но сегодня я впервые поняла, что могу быть кем-то, кого раньше не знала. Что моё тело — не тайна, а начало образа.

И если завтра спросят, кто я… я не знаю, что скажу. Но знаю, как хочу себя чувствовать.”

II

Матильда уже почти закончила первую работу над "Утром". Эмели сидела в полулёгкой позе у окна — одна нога чуть подогнута, плечо наклонено, тонкая ткань сорочки приспущена, шаль вуалирует линию руки. Волосы — мягкой волной — спадают на грудь. Солнечный свет касался её кожи почти акварельно.

Но Матильда чувствовала, что на эскизах что-то не складывалось.

— Чего-то опять не хватает в силуэте, — снова произнесла Матильда, опуская карандаш. — Она же… ты же… уже не андрогин. Эта линия требует больше… определённости.

— Ты снова про подкладку? — спросила Изабель, стоя у стены с чашкой чая в руках.

— Да, но… — Матильда помолчала. — Подкладка — это компромисс. А лифчик — это линия. Просто форма. Без подтекста.

Изабель задумалась, потом молча подошла к комоду, открыла нижний ящик. Там лежал мягкий, телесный бралетт — кружевной, невесомый, с аккуратными чашечками. Он не был вызывающим. Он был точкой баланса.

— Он лёгкий, как ты любишь, — сказала Изабель, передавая его Эмели. — И даёт именно то, чего не хватает карандашу.

Эмели еще не знала, что такое бралетт, но уже привыкла доверять. Она кивнула, и Изабель помогла ей надеть его прямо в мастерской — аккуратно, не торопясь. Матильда, не отводя взгляда, наблюдала, как ткань сорочки теперь легла поверх новой формы. Мягкий силуэт изменился. В нём появилось дыхание.

— Всё. Вот теперь ты — “Утро”.

Матильда сделала несколько последних мазков. Силуэт теперь был цельным — с линией, которая не кричала, но и не оставляла сомнений. Мягкий изгиб под тонкой тканью, тень ключицы, чуть расслабленная поза — всё говорило об утренней неге и том новом теле, которое Эмели начинала узнавать.

— Мы почти закончили, — сказала Матильда, шаг назад, — но теперь, когда форма появилась… мне хочется чуть больше.

Изабель уже стояла с расчёской.

— Волосы, — сказала она. — Это “Утро”, но и “женственность”. Мы можем отпустить одну прядь на грудь, а другую — заколоть, чуть приподняв затылок.

Эмели позволила. Она больше не сопротивлялась тому, что её образ складывался не только из неё самой — но и из взглядов, рук, внимания.

Изабель аккуратно разделила волосы. Один локон оставила падать вдоль шеи, другой собрала в невысокий, но нарядный пучок. Тонкая заколка с фарфоровым цветком стала единственным украшением — и именно тем, которое сделало причёску завершённой.

— Вот так. Это уже… не просто утро. Это — утро, в котором тебя ожидают, — сказала Изабель, слегка поправляя ворот сорочки.

— Ещё одно, — добавила Матильда. Она подошла к коробочке с лентами и бусинами, достала тонкий медальон на шёлковой нити, совсем простой, чуть винтажный, с крошечным силуэтом веточки на фарфоровой вставке. — Носи. Только пока мы работаем. Он даёт центровку. И, да… он великолепно вписывается в кадр.

Эмели кивнула. Цепочка коснулась ключицы. Образ завершился.

На бумаге уже была не “девочка в утренней сорочке”. Там была муза. Лёгкая. Теплая. Настоящая. Эмели — Утро.

Когда работа на сегодня была почти завершена, Изабель, не сказав ни слова, достала телефон. Сделала несколько снимков — быстро, уверенно, с лёгкими поворотами.

На них — Эмели в утреннем свете. Сидит у окна, в шали, в тонкой сорочке, под которой угадывается мягкий бралетт. Волосы уложены так, как на иллюстрациях. Один локон обнимает щеку, другой скользит по ключице. Свет мягко касается плеча, ткань чуть светится на просвет. Всё — как на картинах Мухи, только это не рисунок, а живая девочка.

Изабель выбрала три снимка. Без фильтров. Отправила Софи.

Прошло несколько часов. Вечер. Чашки убраны, бумага подсохла, шаль аккуратно сложена. На экране телефона — уведомление.

Софи: “Выходит, ты всё же художница, Иза. Только работаешь не карандашом — а обстоятельствами. Она завораживает. Смотри, не отпускай её слишком быстро.”

Изабель перечитала. Улыбнулась.

В Дневнике Эмели появилась новая запись:

 “17 июля

Сегодня Матильда почти закончила очередную картину серии “Утро”.

Я смотрела в окно. Сидела в сорочке, с лёгкой шалью. А потом — с бралеттом. Я ещё не знала, как его называть — лифчик? бралетт? Просто… что-то, что делает мою грудь как будто реальнее. Не выдуманной, не чужой, а моей — как будто я всегда её чувствовала…

Как-то само собой получилось, что я теперь о себе говорю - “она”. Смешно. Но не неприятно. 

Да, теперь я могу это написать спокойно. Это уже не что-то «внешнее». Это часть образа, часть меня.

Матильда с тетей Изой говорили о линии. О форме. О тени. И я слушала — не как предмет обсуждения, а как… участница. Иза сказала: «Это не про тело. Это про линию». Но я чувствовала: это про меня.

Когда я примерила тот бралетт — тонкий, кружевной, с чашечками — я вдруг поняла, что мне не страшно. Я не чувствую, что меня в это толкают. Я будто и сама… подхожу к этому.

Матильда снова рисовала. И теперь — не останавливалась.

Я сидела, как она просила — с мягкой спиной, головой к свету, одна нога подогнута. Ничего особенного. Только дыхание.

Только я.

И в какой-то момент я подумала: а если это и есть — я?

Если я теперь могу быть такой… и это не временно?

Мне не было страшно.

Я просто ощущала, что тело моё — теперь другое. Не внешне. Внутри.

А потом тетя Изабель сделала фото. Я не знала, что она отправила их Софи. Но она отправила.

А потом пришёл ответ. Я не читала, но Иза сказала, что Софи написала:

“Ты работаешь не карандашом, а обстоятельствами. Она завораживает. Смотри, не отпускай её слишком быстро.”

Я прочитала это мысленно по-другому: Смотри, не отпусти себя слишком быстро.

Я ещё не уверена, что будет дальше. Но я знаю, что утро во мне уже есть.”

III

Утро начиналось мягко. Изабель помогала Эмели одеться — в новую, изысканную сорочку цвета молочной розы. Она была лёгкой, полупрозрачной, с тонким кружевом по вороту и рукавам. Под неё Изабель выбрала телесный бралетт с мягкими чашечками, едва поддерживающий форму. Эмели уже почти привыкла к нему, но надеть его все еще помогала Изабель. Она аккуратно поправила лямки, следила, как ложится грудь.

Эмели не сопротивлялась. Наоборот — она чувствовала, как линия тела становится важной. Не для кого-то. Для себя.

Она смотрела в зеркало, поправляя бретельку, и иногда — проводила пальцами по ребру кружева, будто уточняя, всё ли на месте.

— Сегодня ты особенно хороша, — сказала Изабель, отступая на шаг и рассматривая силуэт.

Волосы теперь тоже стали частью её женственности.

Иза, как дирижёр, подбирала каждое утро новую причёску, но никогда не повторяла ту, что была вчера. Иногда — высокий узел, с тонкой заколкой. Иногда — низкий пучок с двумя выпущенными прядями. А иногда — полураспущенные волны, собранные сзади шпильками, украшенными мелким перламутром.

В мастерской Эмели провела почти весь день. Матильда не сразу начала работать — сначала просто смотрела. Потом попросила Эмели сесть у трюмо. Не прямо, не чётко — а как удобно. Потом — встать, пройтись, поправить волосы. Она делала быстрые наброски, ища характер, не форму. В какой-то момент сказала:

— Замри. Вот сейчас ты — как дыхание.

Эмели сидела у окна, ноги поджаты, руки лежат на коленях, взгляд — в стекло. Она не думала о том, как выглядит. Она просто была.

Потом была другая сцена — у кресла, где она села, перекинув халат через спинку, слегка прислонилась к подлокотнику, закинув локон за ухо. Матильда запечатлела этот жест.

Они почти не говорили. Лишь иногда — короткие фразы: “Повернись”, “не шевелись”, “прядь — оставь так”. А когда Эмели поднималась, чтобы размяться, Матильда говорила: “Вот! Запомни, как ты это сделала. Это красиво.”

После обеда, который они втроём провели за лёгкими овощами и тёплым чаем, Матильда и Эмели снова вернулись в мастерскую. Свет стал мягче, тише — как раз для того, чтобы ловить нюансы. Эмели уселась в кресле, небрежно закинув одну ногу на другую, и Матильда улыбнулась — именно такие невинные, неосознанные движения становились частью её наблюдений.

— Вот так и останься, — сказала она. — Только чуть расправь плечи. Да, вот так.

В течение нескольких часов Матильда работала молча, рисуя карандашом, углём, иногда делая лёгкие пометки кистью. Эмели то сидела на краю кресла, то вставала к трюмо, и, глядя на себя, пробовала повороты головы, выражения лица, движения, будто ловила себя в зеркале — не как девочку или мальчика, а как образ, который постепенно оживает.

Матильда комментировала едва слышно: «Это красиво», «Не двигайся», «Ты сейчас как из старого письма». Она не заставляла, а направляла, и в этих тонких коррективах рождалась настоящая, невыдуманная Эмели.

Постепенно её движения становились мягче, пластичнее. Даже когда она просто поправила складку сорочки — в этом был жест, которого не учили. Он рождался сам.

В кресле у окна, в этой кружевной сорочке, Эмели выглядела как часть утреннего света. Матильда рисовала быстро, вдохновлённо. И наконец, отложила карандаш:

— Всё. На сегодня хватит.

Эмели поднялась слегка размяться и подошла к окну. Под тонкой тканью ее сорочки угадывался новый бралетт — мягкий, с идеальной посадкой, почти незаметный, но создающий именно ту форму, которую Матильда называет «приглашением к взгляду». Волосы — собраны в пучок, но не слишком строго, с одной выпущенной прядью у виска. В пучке — новая шпилька: узкая, серебристая, с маленьким листиком на кончике.

Изабель остановилась, чуть отступила назад. Достала телефон. Щелчок. — Смотри в окно… да, вот так… — тихо сказала она. Щелчок.

Три кадра. Отправлены Софи.

На экране: профиль Эмели, с утренним светом на щеке; линия сорочки, чуть натянутая, с силуэтом бралетта; её рука на раме окна, с аккуратными ногтями и завораживающе мягким движением.

Ответ пришёл сразу:

Софи: “Ты серьёзно? Она выглядит как персонаж из рекламы духов 1910 года. Только с Wi-Fi. Её образ — это уже не вопрос пола. Это образ. Художественный факт.”

Изабель прочитала. Улыбнулась — не уголками губ, а внутри. Повернулась к Матильде и только сказала:

— Она поняла.

А Эмели… в этот момент продолжала стоять у окна, не зная, что уже стала не просто отражением. А — визуальной цитатой времени, которого никто не ждал, но которое — пришло.

Эмели снова слегка потянулась, расправляя плечи и спину.

— Эмели, — сказала Изабель, — а не пора ли нам подумать о твоей повседневной одежде. У тебя теперь есть вещи для позирования, но дома ты должна чувствовать себя легче, свободнее.

Матильда тут же подхватила:

— У меня же есть пару вещей, которые я обожала раньше. И они как раз на тебя. Пойдём, посмотрим.

Так они оказались в спальне Матильды.

Шкаф Матильды был полон: туники из батиста, домашние хлопковые платья, лёгкие халаты, миди-сорочки с вышивкой. Матильда открывала полки, ящики, вешала на спинку кресла и комментировала:

— Это я носила в Италии, в сад выходила. Очень тонкая ткань. Попробуй.

Эмели сняла сорочку и осталась только в бралетте и трусиках, чтобы примерять одежду без лишней суеты. Матильда, глядя на Эмели, немного задумалась, и тоже сняла с себя свой халат, оставшись в своем белье. Их фигуры действительно были похожи. У Эмели талия была чуть тоньше, у Матильды — бедра чуть шире и грудь более выраженная, но в мягкой ткани одежд это почти стиралось. Это становилось веселой игрой.

Сначала Эмели примеряла вещи, которые были «унисекс» — просторные сорочки, рубашки, туники. Матильда на себе показывала, как их носила — подвязывала, заправляла, драпировала.

— В этой я ходила за багетом в Лионе. И чувствовала себя киногероиней, пока не споткнулась о ступеньку, — хихикнула она.

Они смеялись, подмигивали Изабель, которая сидела в кресле и комментировала: «Вот это — точно её!»

Среди множества вещей Матильда достала тонкую льняную тунику с узором в синих и песочных тонах. 

— О, вот эту я особенно любила, — сказала она, уже начиная надевать её через голову. — Она воздушная, как майский вечер.

На Матильде туника слегка облегала грудь и мягко струилась по бедрам. Она прошлась по комнате, засунув руки в карманы и приподняв подбородок. 

— Видишь? Аура абсолютной свободы, — улыбнулась она и, сбросив тунику, протянула её Эмели. — Попробуй. Интересно, как она на тебе сядет.

Эмели, почти затаив дыхание, натянула ткань на себя. Она почувствовала, как туника ещё хранила тепло тела Матильды. Как будто примеряла не только вещь, но и её настроение. На ней туника сидела свободнее, чуть длиннее, доходила почти до колен.

— Ух ты… — выдохнула Эмели, крутясь у зеркала. — Я в ней как будто... тоньше. Легче. 

— А ещё — чуть по-другому, — добавила Изабель. — Эта вещь раскрывается иначе на каждом теле. А на тебе — как будто жила тут всегда.

Потом пошли чуть более откровенные платья и сарафаны. Матильда примеряла их первой, показывая, как они сидят. А потом, по очереди, примеряла Эмели. Было заметно, как они изучают силуэты и ткань, как ловят игру света в складках.

— Вот это я обожаю. — Матильда достала лёгкое платье цвета морской волны с тонкими бретелями. — Но сейчас оно мне узковато в талии… Эмели, попробуешь?

— Раз уж у нас сегодня такая девичья вечеринка… — усмехнулась Изабель.

Они вместе надели платье на Эмели, поправили бретели, завязали пояс. Это платье, как будто созданное для неё, подчёркивало её шею, руки, линию спины. Эмели рассматривала себя в зеркале, приподнимала подол, кружилась.

— Оно как будто моё! — смеялась Эмели.

Когда Эмели надела платье, Матильда вынесла свои любимые туфли — светло-бежевые, с открытым носиком и тонким ремешком.

— Попробуй. Это уже образ. Тот, что я вижу на холсте.

Эмели примерила туфли, и шагнула к зеркалу. Движение стало другим — плавным, более продуманным. Она повернулась, оценила себя взглядом. Улыбнулась. Тихо. Но по-настоящему.

Вскоре дело дошло и до белья. Матильда открыла ящик с бюстье, трусиками, лёгкими майками, топами.

— Вот это всё — тебе. Я всё равно уже не ношу. Но они ещё прекрасны.

Они примеряли, выбирали, говорили, какие ткани приятнее, как садятся по фигуре. Иногда Изабель вмешивалась, поправляя край бретели, делала замечания по посадке.

— Ты можешь это не просто носить. Ты должна себе нравиться. Это — главное.

Потом речь зашла об обуви. Сначала Изабель достала лёгкие кеды и балетки. Потом — босоножки на маленьком каблуке.

— Попробуй вот эти, — предложила Матильда. — Удобные и красивые. С ними походка становится более женственной, — добавила она.

Эмели встала, медленно сделала пару шагов. Улыбнулась.

— Такое ощущение, будто я другая. Немного тоньше. И... чуть выше.

— Не спеши, — сказала Изабель. — Каблук — это не скорость. Это ритм.

У Эмели появилось не только новое платье, но и ощущение, что у неё теперь есть своё бельё, своя обувь, свои привычки. И две женщины, которые помогают ей не стать кем-то другим, а раскрыть ту, кем она может быть.

Позже, после примерок, они втроём спустились на кухню. После смеха, лёгкий вечерний чай казался почти церемонией — в воздухе оставался аромат лаванды, а в пиалах дымился тёплый жасмин.

Матильда устроилась у окна, Эмели села рядом, обернув ноги под себя, в новом халатике, запахнутом небрежно. Изабель разлила чай.

— Эмели, — вдруг сказала Матильда, задумчиво крутя ложечку, — Ты не не думай, что я какая-то нерешительная... Я всё думаю о том, как подойти к серии “Утро”. Я не хочу просто рисовать тебя в разных позах. Я хочу поймать состояние. Смысл. Линию времени. Каждую грань.

Эмели слушала ее, глядя на Матильду снизу.

Матильда на секунду замолчала, будто собирая мысли, а потом продолжила:

— Первая картина — «Утро в постели». Это рождение. Не в биологическом смысле, а как первое дыхание. Состояние между сном и пробуждением. Там нет выбора. Есть только то, как ты есть.

Изабель подхватила, задумчиво вращая чашку:

— Потом — «Утро у окна». Это ожидание. Переход. Когда ты смотришь наружу и задаёшь вопросы. Мир за стеклом, туман и свет — как зеркало, которое не даёт ответов, но предлагает задуматься.

— «Утро в саду», — сказала Матильда, — это принятие. Когда ты уже не только смотришь, но вступаешь в контакт. Когда ты среди живого. Ты двигаешься, и тело становится частью ритма — мягкого, естественного.

Изабель посмотрела на Эмели, ласково:

— А «Утро у трюмо» — это отражение. Но не того, что ты видишь, а того, кем ты стала. Это тишина перед днём. Перед тем, как выйти.

Эмели слушала, затаив дыхание. Она не перебивала. Только кивнула. Её руки всё ещё держали чашку, но она будто впервые ощутила, как пахнет чай, как садится ткань халата, как на неё смотрят.

Эмели молчала. Она не знала, что сказать. Но в этот вечер она впервые почувствовала, что не только участвует в чьём-то проекте. Она — его центр.

Позже вечером Изабель принесла в спальню Эмели небольшую деревянную коробочку, перевязанную тонкой лентой. Она поставила её на туалетный столик Эмели и открыла, показывая аккуратные отделения: здесь были резинки, заколки, гребень с широкими зубьями, щёточка из натуральной щетины, пузырёк с маслом лаванды и маленькие ножнички.

— Пусть теперь у тебя будет своя шкатулочка, — сказала Изабель. — И она будет пахнуть только тобой.

Эмели уже сидела на кровати. Она была уже в своей ночной сорочке, под которой был бралетт. Ей почему-то не хотелось его снимать. Он был будто частью ее кожи. Ее волосы были распущены, и Изабель, присев рядом, мягко провела ладонью по прядям.

— Тетя, мне так приятно, когда ты меня расчесываешь… — улыбнулась Эмели. — Будто… я чувствую это где-то глубоко внутри себя...

— Это здорово. Мне тоже знакомо это чувство. — сказала Изабель.

Она начала расчёсывать — медленно, с кончиков, распутывая, укладывая. Потом нанесла пару капель масла на ладони и провела ими по волосам, придавая блеск. Сбоку упала тонкая прядь, которую Иза ловко завела за ухо.

— Вот так. А теперь чепец. — Она взяла лёгкий ночной чепчик с кружевной окантовкой, и аккуратно убрала под него волосы Эмели.

— Я как будто принцесса в фильме, — сказала Эмели, глядя на своё отражение.

— Нет, — улыбнулась Изабель. — Ты как ты. Только чуть более ухоженная.

Запись в Дневнике:

“18 июля

 Сегодня был какой-то особенно тихий день. Мы с тётушками почти не говорили о чём-то важном — просто были вместе. Утром тётя Иза помогала мне надевать сорочку и бралетт. Я уже к нему привыкаю, но всё равно одна не могу — то перекосится, то грудь не ложится как надо. Но Иза всё поправит и улыбается. Мне даже нравится, как она это делает. Я чувствую себя… ухоженной.

Матильда всё утро рисовала, но не как раньше. Она ловила мои жесты, волосы, свет на коже. Сказала: «Я ищу не позу, а воздух вокруг тебя». Я сидела в кресле у окна и просто смотрела — на сад, на солнечное пятно, на чаинки в чашке. Всё было по-настоящему.

А потом… мы пошли в спальню Матильды. Она сказала, что мне нужно больше одежды. Той, что “для дома”. И вдруг мы начали всё мерить! Сначала просто тунику, потом лёгкие штанишки… А потом — платье. И туфли. На каблуке. Они подошли! Тётя Матильда смеялась: «Ну вот, теперь ты точно моя племянница!»

А вечером мы пили чай и обсуждали «Утро». Оказывается, оно будет не одним, а четырьмя — утро в постели, у окна, в саду и у трюмо. И всё это — я. Как будто изнутри рисуют, а не снаружи.

А потом — волосы. Иза принесла мне коробочку. Там всё только моё. Я сидела у зеркала, а она расчёсывала. Медленно. С маслом. Я почти уснула. Это был лучший момент дня. Мне просто хорошо. Я даже не знаю, кем я сегодня была. Но я точно — не тот, кто приехал в этот дом.

IV

Утро снова было мягким и рассеянным. Свет скользил по полу мастерской, наполняя её едва уловимым сиянием. Матильда поставила мольберт у окна и пригласила Эмели:

— Сегодня — профиль. Я хочу уловить, как ты изменилась.

Эмели встала, как её учили: спина прямая, плечи чуть опущены, взгляд — вперёд, будто сквозь стекло. На ней была голубая сорочка с короткими рукавами и бралетт под ней — тонкий, почти невидимый, но при этом подчёркивающий её форму.

Матильда рисовала молча. Делала быстрые, цепкие наброски — линию затылка, плеч, прогиб спины. Несколько раз она останавливалась, смотрела внимательнее.

— Интересно… — пробормотала она. — Твой силуэт стал мягче. Больше не “прямой”. Появилась линия, не резкая, но читаемая.

Изабель подошла ближе, склонившись к рисунку. Потом посмотрела на Эмели:

— Поворот плеча хороший. Но… — она чуть сместила ткань на сорочке, — если бы бралетт сидел немного выше, форма стала бы яснее. Не вызывающе. Просто… выразительнее.

— Хочешь, я помогу? — предложила она Эмели.

Эмели слегка кивнула. Изабель подошла, поправила лямки, чуть пригладила ткань.

— Вот так. — Она отступила. — Видишь?

Эмели не сразу поняла, что именно изменилась. Но в отражении окна увидела: теперь её грудь казалась не просто прикрытой, а оформленной. Не больше, не меньше. Но… заметной.

— Это красиво, — сказала Матильда. — Я хочу передать это в рисунке. Но не как линию тела. А как ощущение того, что ты уже не мальчик. Но ещё не женщина. Ты — момент между.

После сеанса в мастерской Матильда лишь тихо кивнула:— Перерыв. Позже я хочу вернуться к твоим плечам. Может быть — к линии лопатки. Но сейчас… дай себе немного покоя.

Эмели прошла по дому почти на цыпочках, будто боясь спугнуть то утро, что ещё жило в её теле. На лестнице её уже ждала Изабель с лёгкой улыбкой:

— Пойдём. Сегодня твоя кожа заслужила внимания.

В ванной было тепло, пахло розовой водой и чем-то сливочным. На краю раковины стояла плошка с густой маской — молочного оттенка, с еле уловимыми лепестками роз.

Изабель собрала волосы Эмели и закрепила их в высокую булочку. Потом еще закрепила белую тонкую трикотажную повязку, которая собрала и прижала волосы, открыв лицо и шею.

— Рисовое молоко, капля мёда, эфирное масло. И немного тишины, — тихо сказала Изабель, прикоснувшись пальцами к лицу Эмели. — Закрой глаза.

Эмели слегка откинулась, закрыла глаза и подставила свое лицо рукам Изабель. Маска ложилась прохладой. Сначала — на лоб. Потом — вдоль носа, по скулам, по подбородку. Движения Изабель были размеренными, почти медитативными. Эмели чувствовала себя фарфоровой статуэткой, которую покрывают лаком.

— Ты должна чувствовать, как кожа дышит, — шептала Иза, разглаживая последние мазки. — Не думай. Просто ощущай.

Пока маска впитывалась, Изабель маслянистым кремом мягко обработала руки Эмели: ногти, кутикулы, подушечки пальцев. Потом — лёгкий массаж висков, мочек ушей, линий под челюстью.

Смывала маску она тоже медленно — сначала тёплой водой, потом полотенцем из мягкого хлопка. Эмели наконец открыла глаза и, глядя в зеркало, тихо выдохнула:

— Ой… Кажется, я летала… Я легче воздуха… я прозрачная. Или это кожа?

Изабель улыбнулась и провела пальцем по щеке:

— Это ты. Такая, какая есть, без всего лишнего.

Она нанесла на лицо Эмели лёгкий флюид, похлопывая подушечками пальцев.

— Запомни это ощущение. Когда ты себе нравишься — без оправданий.

Обед был лёгким: рис с запечёнными овощами, салат с лимонной заправкой, чай с мятой. Они втроём сидели на веранде, за деревянным столом, покрытым льняной скатертью. Сад чуть шелестел листвой, и солнце, пробиваясь сквозь зелень, ложилось пятнами на руки.

Эмели молчала дольше обычного. Потом, когда Изабель подала ей пиалу с чаем, она вдруг сказала:

— Когда ты наносила маску… мне показалось, что я как будто не только лицо смыла, а что-то внутри. Что-то лишнее. Как будто... я стала тоньше. Тише.

Матильда чуть наклонилась вперёд:

— Это ощущение у тебя остаётся?

Эмели кивнула:

— Да… И это почти так… как когда ты рисовала… Я раньше думала, что должна позировать. А сегодня… я просто стояла. И ты рисовала не позу, а… не знаю. То, как я дышу? То, как я стою, не задумываясь.

— Именно, — сказала Матильда. — Я хотела поймать это. Невыдуманную Эмели.

— А мне казалось, что видно стало больше, — добавила Изабель. — Плечи, шея, грудь. Ты... раскрылась. Без усилий.

Эмели покраснела чуть заметно, отвела взгляд:

— Я не думала, что это будет видно.

— Не нужно думать. Нужно просто быть, — мягко сказала Изабель. — Вот и всё.

Во второй половине дня свет в мастерской стал мягче, почти золотистым. Матильда вернулась к мольберту. Эмели уже не нужно было звать — она сама почувствовала, когда пора.

— Сейчас попробуем ближе, — сказала Матильда, подвигая стул к окну. — Не фигуру. Лицо. Шею. Плечи. Всё, что говорит тише, чем слова.

Изабель помогла Эмели сесть удобно у окна, поправила ворот туники, и, сначала она тщательно расчёсывала каждую прядь, потом слегка увлажнила пальцы и пригладила макушку и аккуратно уложила волосы. Волосы Эмели стали мягкими, струящимися, как тонкий шелк. Легким движением она закрутила две боковые пряди в узкие жгуты и закрепила их сзади изящными шпильками — каждая с крошечным перламутровым лепестком на конце.

— У тебя удивительная форма лба, — прошептала она. — И линия висков очень нежная. Не нужно ничего маскировать.

Лицо Эмели действительно изменилось. После утренней маски кожа будто светилась изнутри. Щёки стали чуть румянее, а под глазами исчезла усталость. Взгляд — мягкий, но не тусклый. Словно она сама начала излучать спокойствие.

Матильда заметила это сразу. Она подошла ближе, всмотрелась в профиль.

— Вот бы ты могла видеть себя сейчас, — прошептала она. — У тебя появилась глубина. Как будто кожа стала прозрачной, и под ней — целая история.

Она встала у мольберта и начала набрасывать контуры — лицо, шея, ключицы, нежный разворот плеч. Затем замерла, глядя на шпильку.

— Перламутр… — сказала она почти рассеянно. — Он так играет в твоих волосах. Вот такие могли бы быть и серьги…

Эмели чуть повела головой, и лепесток в волосах засверкал.

— Думаешь, серьги? — спросила Изабель, почти играя.

Матильда не ответила сразу. Лишь посмотрела в лицо Эмели, мягко, внимательно.

— Когда-нибудь. Но не сейчас. Сейчас этот образ — ещё дыхание, не звук. Ещё до украшений. Ещё до макияжа.

Она рисовала долго. Бумага заполнялась штрихами — аккуратными, выверенными, почти ласковыми. Каждый жест Матильды был как комплимент, каждый поворот карандаша — как прикосновение.

Эмели чувствовала это. И ей хотелось… остаться такой чуть дольше.

Когда Матильда закончила очередной сеанс и, прикрыв набросок, отошла к столу, Изабель мягко дотронулась до плеча Эмели:

— Пойдём. У меня есть идея.

Они поднялись в комнату, и Изабель достала альбом с фотографиями.

Изабель нашла не просто фото — это был снимок, сделанный всего несколько лет назад. Матильда тогда позировала для одной арт-серии, и именно в том платье, которое теперь аккуратно висело в шкафу. 

Когда Изабель достала платье, Эмели ещё не знала, что именно её ждёт. Платье было особенным — не совсем летнее, не совсем вечернее. Из редкого полотна: мягкое, но с плотной структурой, струящееся, как вода. Цвет — тёплый сливочно-песочный, с едва уловимым оттенком выгоревшего золота. В верхней части — узкий лиф с запахом, переходящий в свободную юбку до середины икры. Проймы чуть завышены, открывая плечи, а на талии — тонкая, почти декоративная лента.

— Под это… бралетт будет слишком мягким, — сказала Изабель после короткой паузы. — Нужна форма.

Она достала из шкафа один из лифчиков Матильды. Светло-бежевый, на косточках, с мягкими, но формирующими чашечками.

— Я помогу, — предложила она, когда Эмели чуть замялась.

Изабель сама поправила бретели, подложила тонкие вставки в чашечки — не слишком, только чтобы грудь смотрелась убедительно, но не кричаще. Под тканью платья теперь угадывался силуэт — не броский, но вполне женский. Завязанные на спине ленты лифа чуть приподняли линию осанки.

— Посмотри, — Изабель подвела её к зеркалу. — Ты видишь?

Эмели не ответила. Она провела ладонью по линии бедра, потом — по груди, ощущая себя в новом образе.

Прежде чем Эмели надела платье, Изабель усадила её перед зеркалом и сняла с полки небольшую коробочку, украшенную вензелем.

— Волосы будут последним штрихом, — сказала она почти шёпотом. — Ты должна стать той, кто смотрит из старой фотографии, но живёт здесь и сейчас.

Сначала она расчёсывала волосы длинными медленными движениями, будто настраивая их как струны. Потом разделила пряди, слегка сбрызнула ароматной водой с настоями липы и розы — чтобы волосы слушались и блестели.

— У тебя почти такая же структура, как у Матильды, — отметила она, — только чуть мягче. Это к лучшему.

Изабель аккуратно подвила концы, создав мягкие волны, и придала объём у корней. Несколько локонов спустились на плечи,в точности  как на той самой фотографии. На затылке она заколола пряди маленькими шпильками — такими же, как в тот день у Матильды.

— Смотри, — сказала она, показывая в зеркало. — Тебя невозможно спутать. Но в тебе звучит та же музыка.

Эмели молча смотрела в отражение. Она не знала, кто именно на неё смотрит. Но чувствовала, что эта девочка в зеркале — настоящая. Живая. Такая, в которую можно влюбиться с одного взгляда.

Теперь, когда платье было надето, лифчик подогнан, и волосы уложены в мягкую укладку — именно так, как на фотографии Матильды, — Изабель на мгновение отошла к своей шкатулке.

— Подожди, — сказала она, открывая крышку с лёгким щелчком. — Без этого образ будет незаконченным.

Внутри лежали украшения: резные браслеты, бусы из гладких камней и стеклянных бусин, серебряные подвески, один тонкий кожаный шнурок и… пара браслетов, которых Эмели раньше не видела.

— Вот этот был у Матильды на фото, — показала Изабель, надевая один на её запястье. — А этот я добавила от себя. Немного тебя.

На левую руку она надела несколько браслетов: разноцветные, громкие, словно они были из детства, но сложенные с умом. На правую — потоньше, аккуратнее, с металлическим блеском. Шею обвили три цепочки: одна из мелких бусин, другая с медальоном, третья — просто цветная нить.

— Примерно так было тогда, — улыбнулась Изабель. — Только сейчас всё живое. Ты — не копия. Ты — вариация. Свободная, как мотив в музыке.

Она отступила на шаг, оценивая. И снова поправила одну из лент в волосах.

— Вот теперь ты готова. Не спеши. Позволь платью говорить за тебя. И если по дороге захочется — остановись, закружись. Ты не просто идёшь. Ты идёшь как видение, как “воспоминание о ней”, только настоящее.

Эмели кивнула. Она была босиком. Платье обнимало её бёдра, обтекало ноги. Ленты шевелились от лёгкого сквозняка. В глазах — что-то между волнением и восторгом. На губах — та самая полуулыбка, которую они уже знали.

Она вышла на крыльцо. И медленно, неторопливо ступила на дорожку, ведущую в сад, где Матильда отдыхала в беседке.

Матильда отдыхала в беседке, устроившись на подушках с книгой и чашкой чая, который давно остыл. День казался завершённым. Всё было сделано. Она даже немного скучала. И вдруг — движение. Неожиданно лёгкое, не нарушающее тишину, но живое.

По садовой дорожке шла Эмели.

Платье — то самое, песочное, воздушное — развевалось, подхваченное лёгким ветерком. Босые ноги ступали по земле так, будто она не шла, а скользила. Браслеты тихо звенели. Волосы, как по волшебству, были уложены почти в точности так, как на старом фото самой Матильды, — только это была уже не Матильда, это была другая девушка. Такая же... и совсем иная.

Матильда медленно поднялась. Она застыла, как вкопанная, смотря, как к ней приближается её отражение — не в зеркале, а в будущем. Или в каком-то другом времени.

— Кто ты?.. — прошептала она.

Эмели чуть склонила голову набок, с озорной, мягкой улыбкой. Она остановилась перед беседкой, медленно сделала поворот вокруг себя, как в танце.

— Я — Энья, — сказала она тихо, но с внутренней улыбкой. — Я пришла, чтобы напомнить тебе, как ты была красива.

Матильда не выдержала — засмеялась, но в смехе было что-то влажное, как от слёз.

— Ах ты... девчонка... — выдохнула она. — Я не ожидала. Это — волшебство. Это была я... и теперь — ты.

Эмели подошла ближе, опустилась на край беседки, скрестила ноги под платьем и посмотрела в глаза Матильде.

— Мне нравится быть такой. Она — это тоже я.

— И она... красивая, — сказала Матильда. — Не потому что ты меня копируешь. А потому что ты — живая. Ты дышишь этим образом. Ты его не играешь. Ты в нём живёшь.

Они замолчали. В саду звучал ветер и шепот трав.

Эмели улыбнулась чуть шире, наклонилась к Матильде:

— А теперь скажи... ты всё ещё скучала?

Матильда протянула руку, сжала её пальцы.

— Уже нет. Энья. Моя девочка.

Матильда провела Энью не в сад, а внутрь беседки, которая в сумерках казалась почти святилищем. Здесь будто всё уже было подготовлено. Как будто чего-то ожидало. На столике — свечи в стеклянных баночках, пара рассыпанных лепестков, чаша с водой и тонкая льняная ткань.

— Садись. Сегодня ты получишь имя. Настоящее, — прошептала Матильда, укладывая волосы Эньи ей на плечи.

— У меня уже есть… — начала Энья, но Матильда приложила палец к её губам.

— Нет. Энья — это ты утром. А сейчас ты входишь в другое. Женщина, которой ты станешь, уже здесь. Только прислушайся.

Матильда намочила пальцы в воде и нарисовала на лбу Эньи каплю.

— Это — память воды. Она знает, кем ты была. А теперь забудь.

Потом — коснулась ключицы.

— Это — голос. Ты будешь говорить так, как звучит река.

Теперь коснулась сердца.

— Это — зов. Ты услышишь, когда придёт время.

Изабель вошла молча. Она принесла тонкий пояс из шёлка и обвязала его вокруг талии Эньи, завязав особым узлом.

— Это держит твоё новое тело. Оно твоё. И оно говорит: "я лесная женщина"...

Потом началась игра.

Энья сидела, пока Матильда обводила вокруг неё круг из лепестков.

— Ты внутри круга. Ты — центр. Всё остальное — дышит тобой.

Они шептали ей загадки. Она отвечала вопросами. Они говорили на несуществующем языке, но всё понимали. Энья протягивала руки, словно держала что-то невидимое.

— Это что? — спрашивала Матильда.

— Нить. Та, что соединяет меня с вами.

Они дали ей веточку лаванды и сказали: "Это твой скипетр. Правь собой."

Она встала и пошла по саду, не как девочка, не как актриса. Как жрица. Как дух. Как сказка.

Изабель подбросила в воздух перья и шептала:

— Пусть твои движения оставляют след, даже когда ты замираешь.

Игра длилась долго. Никто не звал её обратно. Потому что все были уже внутри этого мига.

Когда солнце почти село, Энья замерла в самом центре круга. Потом, очень медленно, села в траву и положила голову на колени Изабель.

— Мне не хочется, чтобы это заканчивалось, — сказала она тихо.

— И не закончится, — ответила Изабель, гладя её по волосам. — Просто станет тише.

Матильда села рядом, положила руку на её ногу:

— Ты не вернёшься в Эмиля. Но и Энья не будет с тобой всегда. Ты теперь сама создаёшь, кто ты есть.

Энья посмотрела на свои руки — в браслетах, в кольцах, с остатками лепестков между пальцами. Она улыбнулась.

— Тогда пусть я буду… Эмели. А иногда — Энья.

Они обняли её. Все трое. Молча. Вечер был тих, но уже не прежний.

И ночью, в своей кровати, Эмели сняла серьги из лепестков, обняла свою подушку… и впервые в жизни прошептала себе в темноту:

— Я хорошая. Такая, какая есть.

  V

С самого утра мастерская наполнилась особенным ощущением. Воздух — чуть прохладный, ещё не прогретый солнцем, будто знал, что сегодня начнётся главное. Пространство, где прежде были наброски и этюды, должно было стать сценой. Сценой для одного-единственного полотна — «Утро в постели».

Сначала они втроем перенесли в мастерскую кровать. Это была кровать из спальни Изабель, потому что ее спальня была на первом этаже, а спальня Эмели на втором. Кровать — вещь с характером, история в дереве и металле. Ар-деко, с изогнутыми линиями, литой спинкой, вставками эмали цвета аквамарина и янтаря. Каждая деталь — как нота в мелодии пробуждения.

— Мне кажется, она ждала этого, — сказала Изабель, поправляя эмалевую вставку. — Чтобы стать сценой.

С ней перенесли и постельное бельё — тонкий шёлк с геометрическим рисунком в духе 30-х годов. Подушки с тесьмой. Плед цвета пепельной розы. Всё было не просто подобрано — оркестровалось.

Матильда расправила покрывало так, будто вела кистью по холсту. Эмели подала ей шпильки для закрепления драпировок — и замерла.

— Кажется, я больше не в мастерской, — прошептала она. — Я будто... внутри картины.

— Это потому, что мы сшили её из реальности, — улыбнулась Матильда. — Каждая складка — намерение. Каждая подушка — жест.

Они двигались по комнате как хореограф и декоратор одновременно. На прикроватном столике — фарфор и стекло. В вазе — веточка хлопка и лавандовая свеча. Всё, чтобы «Утро в постели» стало не выдумкой, а дыханием.

— Здесь будет и Эмели, и Энья, — сказала улыбаясь Эмели, будто приглашая обеих себя войти.

После того как кровать встала на своё место, и последний штрих — тонкая штора с перламутровым отливом — была расправлена, настало время подбора света, ракурсов и… сорочек, как одного из главных атрибутов. 

Начали с примерки сорочек.

Сорочки Изабель — роскошные, с налётом зрелости, на Эмели висели чуть свободнее. Они смотрелись «как у мамы» — не по размеру, не по телу, а по духу. Особенно когда край спадал с плеча или ткань собиралась складками на груди.

Сорочки Матильды — были её размером. Точнее, почти её: Эмели и Матильда действительно похожи в фигуре, и эти сорочки ложились по телу иначе — они не висели, а обнимали. В некоторых — особенно в той, с вышивкой на груди — Матильда даже тихо шепнула:

— Ты теперь носишь мои вещи лучше, чем я.

Эмели вспыхнула. Но было приятно. Очень.

Кроме сорочек Изабель заранее подготовила несколько бралеттов. Все они были: одного цвета (телесно-сливочный, сливочно-розовый, чуть под персик), одной фактуры — гладкий шелковистый материал, и с вшитыми лёгкими чашечками, дающими намёк на округлость, но не броские.

Чтобы избежать конфуза на рисунке, Изабель сказала:

— Они все дают одинаковый силуэт. Так что ты можешь просто менять на свежий, не думая о форме. Это не для других. Это для того, чтобы ты была в себе — каждый раз заново.

Эмели выбрала тот, что мягче всего сидел под той самой персиковой сорочкой. И — да, именно с ним Матильда решила начать цикл.

— У нас будет три дня — если вдохновение ляжет как нужно, — сказала Матильда. — Пять — если ты будешь дышать слишком красиво, и я не смогу остановиться.

Все вместе — решили ориентироваться на четыре дня, максимум — пять. Изабель отобрала именно пять комплектов сорочек и бралеттов, — на каждый день. Один комплект — основной, другие — запасные, если вдруг нужно будет сменить настроение, ткань, свет. Они разложены аккуратно — на отведенной в мастерской вешалке. Эмели каждый день будет выбирать «настроение» вместе с Изабель и Матильдой.

После того, как кровать была установлена, шторы — развешены, постель — расправлена, а пол в углу мастерской начисто вымыт и слегка сбрызнут розовой водой, наступило почти священное безмолвие. Изабель сама зажгла свечу — «не для света, а для духа», — сказала она. Так началась настройка.

Матильда просила Эмели лечь «как ты спишь, когда забываешь, кто ты». Эмели засмеялась, но подчинилась.

Поза на боку — Эмели поджала ноги, одна рука под щекой. Матильда кивнула: 

— Так ты выглядишь как тайна, которой не делятся.

Полуоборот на спине, одна нога вытянута, другая — согнута, руки на животе.

— Здесь ты будто слышишь утро, но ещё не открыла глаза, — сказала Матильда.

Сидя на кровати, сорочка чуть сползла с плеча. Эмели не поправила. И тогда Изабель прошептала: 

— Вот. Не забывай, что ты теперь умеешь быть… в себе.

Сидя, ноги поджаты, спина округлая, руки на коленях, голова склонена — не грусть, а пробуждение.

Каждую позу Матильда рисовала быстро, чёткими, живыми линиями — как будто боялась потерять дыхание момента. В некоторые моменты Эмели просила передышку — и тогда Изабель подавала ей воду с лепестками мяты.

Потом подбирали ткани.

На каждый день — по одной сорочке. Матильда пробовала: полупрозрачную сорочку с вышивкой в тон (чуть «рассыпается» на утреннем свете); плотную, но мягкую батистовую (даёт резкий силуэт и ощущение «в теле»); лёгкую шелковую с широким воротом и пуговками — ту самую, которую Эмели называет «утро после сна».

В один момент Изабель накинула сверху тонкую вуаль — почти как туман. Ткань легла по плечам, по бёдрам, и Матильда выдохнула:

— Вот так. Это уже не просто тело. Это дыхание утра.

Теперь - Свет. Он в мастерской был почти идеальный. Окно выходило на восток, и Матильда заранее знала: с восьми до одиннадцати — волшебный свет. Не жёсткий, не слабый. Теплый. Обволакивающий.

— Завтра мы начнём точно в восемь. Это как поймать рассвет в ладони, — сказала она.

Матильда сама двигала шторы, пробовала разные уголки кровати, ставила Эмели то ближе к окну, то от окна, то чуть в тени. Ища. Настраивая.

После каждого этюда Изабель подходила и поправляла прядь, накрывала плечи, вынимала из-за уха заколку — всё без слов. Ласково. Как будто холила не модель, а плод, которому нужно созреть.

А Эмели лежала. Не играла. Не стеснялась. Она знала — всё правильно.

Они провозились почти до обеда.

Обед был легким, но после него началась церемония.

Изабель разложила всё на маленьком столике у окна, сама заварила чай — жасмин с шафраном и каплей розовой воды — и, когда залила кипятком, тихо прошептала:

— Спокойно, как в тумане…

Матильда усмехнулась, но не перебила. Эмели смотрела заворожённо. Она уже знала, что тётушки играют — но всё равно верила. Верила, что в этом ритуале есть какая-то правда. Или тайна. Изабель разлила чай в пиалы и подала сначала Матильде, потом Эмели. И сказала:

— Это как вступить в другой час. После чаепития ты уже не та, что до.

Они пили чай медленно, в тишине, слушая, как за окном шелестит ветер и покачиваются занавески. А потом Эмели сказала:

— Я хочу быть такой… как вчера. Можно я надену медальон?

Изабель не ответила словами. Она встала, сняла с крючка на стене тот самый тонкий шнурок с круглым кулоном — прозрачный кварц в старинной оправе, — и повесила его Эмели на шею.

— Надень. Не для красоты. Для памяти.

И в этот момент Эмели вдруг почувствовала: она действительно стала чуть другой. Она не торопилась, не сновала по комнате — она двигалась плавно, будто у неё внутри теперь был ритм. Тот самый, «как в тумане».

— Ты не можешь остаться в сорочке, — сказала Матильда, поднявшись с подушки. — Это было «до». А теперь… я хочу пройтись с Эньей. С той, что после чая.

Изабель предложила лёгкое платье цвета тумана над озером — серо-сиреневое, почти струящееся, с вышивкой по подолу. Оно было мягкое, женственное, но не кукольное. Почти монашеское — если бы монастырь был где-то на склоне холма, среди вереска и папоротников.

— Ты ведь не против стать снова Эньей? — спросила Изабель, с улыбкой, не требующей ответа.

Эмели чуть склонила голову. 

— Я и не переставала ею быть, — сказала она тихо.

Они переодели её с таким же вниманием, как утром выбирали сорочку. Те же плавные движения. Те же руки, которые не просто застёгивали и поправляли, а будто сопровождали. Волосы остались такими же — с той самой заколкой, которую Матильда рисовала вчера.

Но сначала белье…

О, да — для Эньи не может быть "обычного" белья. Это ведь уже не просто наряд, а воплощение образа. И, конечно, под такое платье — тонкое, текучее, чуть мистическое — нужен особый комплект. Не бралетт. А настоящий лифчик с тонкой формой, как будто едва угадываемой, но всё же существующей.

Изабель заранее всё предусмотрела. Она достала коробочку — обтянутую тканью, с лентой, словно с подарком. 

— Это не просто бельё. Это… как амулет. Оно должно не прятать тебя, а усиливать ту, кто сейчас выйдет в сад.

Лифчик был мягкий, на тонкой поддержке, с почти невидимыми чашечками, чуть более плотными по краю. Цвет — сливочный, с серой вышивкой в виде переплетающихся листьев. К нему прилагались трусики с завязками по бокам, почти как в старинных кимоно — не столько бельё, сколько настроение. И тонкий пояс с декоративной подвязкой, словно намёк на корсет, но без сдавливания.

Когда Изабель помогала Эмели надеть лифчик, она поправляла её грудь мягкими прикосновениями — не просто как ткань и форма, а как то, что уже «принадлежит». 

— Ты уже не девочка, которая примеряет. Ты — та, для кого всё это и было создано.

Эмели стояла с закрытыми глазами, когда Изабель завязывала пояс. 

— Я чувствую, как это меня очерчивает, — прошептала она. — Как будто... я теперь не тень, а узор.

Платье лежало на кровати, как тканевый шёпот. Оно было необычным: тонкое, струящееся, цвета выцветшего полевого василька с едва различимыми узорами в стиле кельтских завитков. Рукава — чуть укороченные, свободные, с разрезами, будто предназначены для ветра. Юбка — неровного кроя, с клиньями, которые двигались, даже когда Эмели стояла на месте.

Изабель подняла платье и осторожно надела его на Эмели, обхватив со спины: — Не бойся, дай ему лечь, как воде на камне.

Платье действительно лёгло идеально. Оно не подчёркивало тело — оно его ощущало. Через тонкую ткань угадывались изгибы, и каждый из них был как начатая руна.

На ноги Изабель предложила не босоножки, как в прошлый раз, а вышитые мягкие туфельки, почти балетки — с закрытым носком, но лёгкие, будто из воздуха. Они были кремового цвета с нитяной вышивкой в виде тонких веточек. — В них ты не услышишь шагов, но тебя почувствуют.

Последним штрихом стал ободок — серебристый, с маленьким камнем на лбу. Не драгоценность — знак. В волосах оставались вчерашние волны, и теперь Изабель только чуть подчешет их пальцами, закрепив пару прядей у висков серебряными невидимками.

Перед зеркалом Эмели стояла — не как переодетая, а как вернувшаяся в себя. В ту, что когда-то жила в снах Матильды.

Изабель взглянула на неё: 

— Энья…

И только в этот момент в дверях появилась Матильда. Она остановилась на пороге. На ней была простая накидка и мягкая тканевая лента на запястье.

Матильда смотрела. Молча. Долго.

— Я… — начала было Эмели, но Матильда шагнула вперёд.

— Нет. Молчи. Сейчас ты — не ты. Сейчас ты — образ. Стихия. Сон на языке воздуха.

Она подошла ближе, провела пальцами по подолу платья, коснулась завязок на поясе. Потом — к волосам.

— Я бы… не смогла придумать. Только увидеть. А ты — взяла и явилась.

Эмели стояла, затаив дыхание. И вдруг, тихо, почти по-детски, прошептала:

— А ты... Ты теперь моя жрица.

И они рассмеялись. Но в этом смехе не было возврата в игру. Это была новая игра, в которую веришь. До конца.

Сад будто затаился. День был не ярким — облака рассеяли свет до мягкого, почти пыльного сияния, в котором не было теней. Всё было ровным, приглушённым — как и положено миру, в котором сейчас оказалась Энья.

Она шагнула с веранды босыми ногами — в мягких туфельках, но с ощущением, что ступает по мягкому мху. Матильда шла чуть позади, молча, словно провожала не племянницу, не модель, а жрицу ритуала, с которого не сбивают разговорами.

— Куда ты ведёшь меня, Энья? — спросила Матильда, но не громко, а как будто издалека.

— За границу, — ответила Эмели. Голос у неё был тонкий, высокий, но без фальши. Он звучал как подслушанная песня.

Они прошли между кустами сирени — пышной, уже почти перезревшей, с пыльцой, оседающей на подоле платья. Матильда протянула руку — и слегка коснулась плеча Эньи.

— Смотри, — сказала она, указывая на лужайку, — это будет твой круг. Здесь ты вспомнишь своё имя.

Энья остановилась. Встала в центр круглой поляны. Трава была чуть влажной, а воздух — с ноткой шалфея и мятного чая. Матильда обошла её по кругу — неторопливо, внимательно. В глазах у неё было благоговение, но и художественный расчёт.

— Подними руки. Да. Вот так. Ладони к небу. Ты зовёшь.

Энья подняла руки. Рукава её платья расправились, как крылья.

— Ты больше не часть картины, — прошептала Матильда. — Ты сама — ритуал. Не поза, а послание.

И они стали двигаться по кругу. То Эмели шла, то Матильда вела. Иногда они менялись местами. Иногда касались ладонями. Всё — без слов.

Это была не реконструкция образа, а сотворение нового мира.

Позже, ближе к вечеру, они вернулись на террасу. Энья молча сняла ободок, положила его на стол и тихо сказала:

— Можно я теперь буду просто Эмели?

Изабель, которая ждала их с финиками и холодным жасминовым чаем, только кивнула:

— Конечно. Но ты ведь помнишь, как звать ту, что внутри?

Эмели улыбнулась:

— Энья.

И в её улыбке было всё: и девочка, и жрица, и нежность, и странное предчувствие, что завтра начнётся нечто важное.

В саду уже начинало темнеть. Воздух был почти неподвижным — мягкий, влажный, с запахом липы, сирени и чего-то ещё… может быть, жасмина, может — далёкой воды.

Эмели сидела в кресле на террасе. В ушах звенела тишина. Та самая, которая бывает только летом.

Изабель устроилась рядом, в другом кресле, и внимательно смотрела на Эмели. Не как воспитатель, не как художник, а как повитуха женственности.

— Знаешь, — сказала она, — в этой благостной тишине... нет даже намёка на то, что ты когда-то была кем-то другим.

Эмели молчала. Она смотрела на светлячка, застывшего под фонарём.

Изабель протянула руку. 

— Дай-ка ручку. Ну-ка... посмотрим, что у нас тут...

Эмели протянула ладонь — с доверием, как ребёнок.

— Ноготочки... они ведь должны быть тоже как у настоящей колдуньи, правда? — улыбнулась Изабель.

— А какие у них ноготочки? — спросила Эмели, тихо.

— Чистые, сильные... с лёгким блеском. Такие, которыми не стучат, а гладят. И заклинают.

Эмели улыбалась. В её взгляде не было ни Эмиля, ни Клэр, ни прошлого.

Была только она. И — её руки, которые теперь умели слушать.

— Пойдём, дитя моё, ногти колдуньи не могут быть обычными.

Энья только кивнула, не нарушая роль. Но глаза блеснули.

В доме было уже прохладно. Платье на Эмели чуть шуршало, когда она прошла за Изабель — медленно, босиком, будто ещё не вернулась полностью с веранды, где сидела в кресле, глядя куда-то сквозь сад.

На ней всё ещё было то самое платье, голубое, с узором, будто вышитым лунным светом. Под ним — особенное бельё, подаренное образом Энья: тонкий, почти воздушный лифчик с мягкими чашечками и трусики с изящной вставкой, похожей на древний орнамент. Всё ещё касалось кожи, как шепот: «ты — она».

Изабель посадила Эмели за маленький столик у окна. На нём уже были разложены инструменты — пилочки, масло, щёточка, ватные диски, салфетки. Свет от лампы был тёплым, как дыхание. Изабель не спешила. Она знала: эта тишина — часть ритуала.

— Дай ручку… — мягко сказала она.

Эмели подала руку. Вся — в бусах, браслетах, перстнях, как у ведьмы. Изабель начала с того, что сняла с неё всё — по одному. Как будто освобождая не пальцы, а что-то более тонкое.

— Вот, — тихо, почти шёпотом. — Так лучше дышится.

Она поднесла к ногтям Эмели маленькую кисточку, обмакнутую в масло с запахом лиметта и шалфея. Эмели прикрыла глаза.

— Знаешь, — прошептала она, — мне кажется, что у меня пальцы стали... длиннее. Тоньше.

— Это ты просто смотришь на них как женщина, — улыбнулась Изабель. — Ты начала их видеть.

Она обрабатывала ногти медленно, с вниманием. Пилочка касалась ногтя, как перо бумаги. Потом — баф. Масло. Лёгкий массаж. Один за другим. Тишина становилась глубже. Эмели сидела почти без дыхания. Где-то в ней всё ещё пела Энья. Но уже не в голос. Уже как песня, которую ты запомнила и теперь поёшь внутри.

Когда Изабель закончила, она дотронулась до ладони Эмели обеими руками и сказала:

— Вот теперь… ты снова ты. Но чуть другая.

Эмели открыла глаза. И не сказала ни слова. Но кивнула. Пальцы её были как лепестки. И в этот миг она уже не играла. Она просто была.

В Дневнике появилась новая запись

“20 июля. Запись за два дня.

Вчера я родилась второй раз. Может, это слишком громко, но я не могу иначе сказать. Её звали Энья — и в этом имени было столько всего, что я даже не пыталась понять. Просто жила внутри него. Мы с Изабель играли, и она одела меня, как на старом фото Матильды. Та даже не сразу меня узнала… или узнала — но не захотела разрушить чуда. Я шла по саду босиком, в песочном платье, с распущенными волосами и украшениями на запястьях. И это было… волшебство. Но не сценическое, не нарядное. А настоящее. Глубокое, как если бы ты вдруг вспомнила, кем была до рождения.

А сегодня... Сегодня всё изменилось. Мы втроём с утра переносили кровать в мастерскую. Да-да, ту самую, с литыми изголовьями и инкрустацией. Изабель сказала, что она хочет, чтобы “Утро в постели” было не сценой, а миром. И они с Матильдой сделали этот уголок почти волшебным. Всё было проработано: ткани, свет, узоры на подушках, кружево на простынях... Даже тишина, казалось, была частью композиции.

После обеда у нас было мистическое чаепитие. Я будто плыла во всём этом. Изабель шептала «спокойно, как в тумане» — и это действительно было похоже на ритуал. Потом я снова стала Эньей. Но уже немного другой. Мы с Изабель выбрали другое платье. Особенное бельё. Туфли. И я шла по саду снова — не как девочка, которая играет, а как та, что уже умеет быть собой.

А потом — маникюр. Всё так просто и так… лично. Изабель обрабатывала мои руки, как будто раскрывала меня. Когда она касалась моих пальцев, мне казалось, что я становлюсь легче. Словно всё, что было грубым и неуверенным, смывалось. Осталась только я. Та, которой хочется быть.

И вот сейчас я уже снова просто Эмели. Без сказки, без переодеваний. Но, может, всё-таки — с волшебством. Потому что волшебство теперь не в платье. Оно — во мне.”

Изабель заглянула в спальню Эмели — та уже сидела на краю кровати, в лёгкой ночной сорочке, босыми ногами касаясь прохладного пола. Лампа светила мягко, приглушённо, а за окном в мастерской мерцал тёплый сумрак.

— Ты готова? — тихо спросила Изабель.

Эмели кивнула. Её волосы уже были заплетены, а в руках она держала коробочку с принадлежностями — расчёски, чепец, любимое масло. Девичья утварь, ставшая такой привычной.

— Тогда пойдём. Я тебя провожу и уложу.

Они прошли по дому почти молча. В этот момент в тишине словно слышалось дыхание стен. Мастерская ждала её. Изабель зажгла только один светильник — возле кровати. Всё остальное осталось в полумраке, как сцена перед представлением.

— Завтра начнём, — сказала она, аккуратно расправляя покрывало. — Всё готово. И ты.

Эмели улыбнулась, обняла Изабель и на секунду прижалась щекой к её плечу.

— Спасибо.

— Спокойной ночи, Энья… — прошептала Изабель, выходя, но потом с улыбкой добавила: — То есть… Эмели.

Дверь мягко закрылась. Эмели легла. Кровать, вся атмосфера — казалось, всё впитало её за эти дни. И впервые это место стало для неё не просто комнатой, а пространством, где рождается она. Настоящая.