ДЫХАНИЕ ЖЕНЩИНЫ. ПУТЬ К РАССВЕТУ (1)

НАЧАЛО

І

Клэр долго колебалась, прежде чем выдохнуть в телефонную трубку:

— Да, он приедет к вам… на всё лето. Может быть, и на учебный год. Я не справляюсь. Он… он отстранённый. Не дерзит, не хамит, но будто не с нами. Всё время с закрытым лицом. Волосы — ну ты помнишь, как у Жанны д’Арк перед битвой. Ни стричься, ни расчёсываться.

Она смеялась, но голос звучал уставшим. 

— Émile нужен новый воздух. И вы — вы умеете видеть то, чего не вижу я.

Когда поезд медленно притормозил на маленькой станции, Эмиль сонно посмотрел в окно. Лето было в самом начале, но в этом месте — вдалеке от города — даже жаркое солнце казалось мягче. Клэр, его мама, передавала ему сумку и поцеловала в висок, когда провожала:

— Изабель встретит тебя. Ты даже не представляешь, как там красиво. И тихо. Ты отдохнёшь, Эми.

Он только кивнул.

Когда поезд притормозил у старого вокзала, Émile вышел, щурясь от солнца. Он не взял с собой ничего, кроме наушников, пары толстовок и старой тетради.На перроне его встретила женщина в светлой льняной рубашке, с идеальной гладкой причёской. Это и была Изабель — старшая сестра его мамы. Её голос был уверенным и мягким. Она не обнимала, не сюсюкала, просто взяла сумку и сказала:

— Здравствуй! Ну что, Эмиль, поехали домой?

Дом оказался двухэтажным, окружённым тенью яблонь и укрытым от посторонних глаз садом. На крыльце их уже ждала Матильда — младшая из тетушек. С распущенными пышными волосами, в лёгком платье, она была полной противоположностью своей старшей сестры. В её образе было всё: солнечное тепло, лёгкость, свобода. Матильда сразу обняла Эмиля, засмеялась, подхватила его сумку и повела внутрь, будто он был её младшим братом, которого она давно ждала.

— Ты, наверное, устал с дороги? — бодро проговорила Матильда. — Но… сначала ванна… Я ее тебе уже приготовила. Потом — ужин.

Ванная была просторной, наполненной золотистым светом, почти как будуар. Пол из тёплого камня, полотенца сложены аккуратно, на полках — стеклянные флаконы с надписями от руки, травы в вазочках, зеркало в позолоченной раме. Всё дышало чистотой и вниманием.

Матильда налила в воду ароматную пену с лавандой и розмарином и оставила рядом тонкое полотенце и мягкий халат.

— Я оставила тебе свой халат. Для меня - моё самое удобное. Не спорь, Эми, просто поверь: после такой ванны хочется только чего-то лёгкого и мягкого.

Халат действительно был явно не мальчишеский. Тонкий, чуть прохладный на ощупь, светло-персикового цвета, с вышивкой на гладких лацканах и на поясе. Он обволакивал тело мягко и непривычно. 

Когда Эмиль, насладившись горячей ванной, вылез и обернулся в этот халат, он посмотрел на себя в зеркало — волосы чуть прилипли к щекам, щёки разрумянились от тепла, и в этом шёлковом облаке… он выглядел… странно. Он даже чуть смутился. Казалось, будто стал персонажем из другого мира.

Когда он вышел из ванной, неся в себе это новое ощущение ткани и тепла, Матильда повернулась к нему первой. В её взгляде не было ни капли смеха. Только радость. Её глаза сияли:

— Ой, как мило…

Изабель, сидящая в кресле с чашкой чая, кивнула:

— Тебе очень идёт.

Он ничего не сказал. Просто замер в дверях. Матильда подошла, коснулась его плеча и подвела к зеркалу.

— Садись. Давай, я помогу тебе с волосами… У тебя же роскошные волосы, Эми… Только им нужно просто немного заботы.

Она встала за его спиной, расчёсывая осторожно, прядь за прядью, пока он сидел перед зеркалом. Шорох щётки, шёлк халата, тепло ванной — всё это складывалось в нечто новое, не тревожное. Просто… странно уютное.

Изабель сидела в кресле у окна, с той же чашкой травяного чая, и наблюдала за происходящим со стороны. Не вмешивалась. Лишь временами, сделав глоток, кивала с лёгкой, почти невидимой улыбкой.

— Матильда, не слишком ли ты увлеклась? — тихо спросила она, не отрывая взгляда.

— А он не против, — легко ответила Матильда, мягко улыбаясь. — Правда, Эмиль?.. Эми… Или... Эмели?..

Она чуть наклонилась вперёд, как будто заглянула в его отражение — но не в зеркало, а прямо в него.

— У тебя такой красивый натуральный оттенок, — сказала она почти шепотом, обводя пальцами прядь у виска. — Но вот эти секущиеся кончики… Может… чуть-чуть… буквально пару сантиметров?

Эмиль кивнул. Ему было всё равно. Или, точнее, он чувствовал, что сопротивление тут бессмысленно. Да и не хотелось. В этом прикосновении было что-то… правильное.

Матильда взяла ножницы. Лезвия чуть блеснули в мягком вечернем свете, и вот — шурх... первый срез. Потом второй. Ножницы прошуршали по влажным прядям. Не резко. Не как парикмахер. Как будто кто-то снимал с него груз.

Это был не стиль. Не стрижка. Это было просто облегчение. Матильда работала неспешно. Она будто настраивала инструмент перед мелодией. Лёгкий наклон головы, расчёска скользит по прядям, пальцы отмеряют, сдвигают, удерживают.

— Вот так... и ещё чуть... — пробормотала она себе под нос, вытягивая волосы вдоль спины.

Линия волос была неровной, рваной от прошлого лета, от забытого парикмахера, от невнимания. Но теперь — нет. Ножницы прошуршали снова. 

Шурх. Шурх. Щёлк. 

Матильда выровняла край, сделала его плавным, точным. Теперь, если смотреть со спины, волосы Эмиля ложились ровно по спине, с лёгким изгибом. Не слишком по-девичьи. Но и не по-мальчишески.

— Вот теперь красиво, — с удовлетворением произнесла она и провела ладонью по свежему срезу.

Изабель снова кивнула, сделала последний глоток чая и встала.

— Матильда, ты иногда пугающе серьёзно относишься к эстетике, — сказала она, подходя ближе. — Но… должна признать. Очень даже мило.

Эмиль сидел, молча. Он чувствовал движение воздуха вдоль шеи. Чувствовал, как изменилось что-то, пусть даже он и не мог это увидеть. Но они — могли.

Из кухни доносился аромат тёплого хлеба и масла. Всё пахло покоем. Изабель уже поставила на стол заварной чайник, рядом — глубокие керамические миски, из которых поднимался лёгкий пар. То ли густой крем-суп, то ли картофельное пюре с мускатным орехом — сливочное, томное, согревающее. Всё было очень просто. По-домашнему. По-настоящему.

Они сели втроём. Матильда — босиком, с ногами на стуле, расправила подол халата, лениво уткнувшись подбородком в колени. Изабель — собранная, как всегда, но сейчас в ней было что-то удивительно спокойное, почти нежное. Эмиль сидел прямо, будто по привычке, но уже не как гость. Просто как тот, кто привыкает быть на своём месте.

— Тебе вкусно? — спросила Изабель.

Он кивнул, хлебнув чая. 

Они говорили о дороге, о погоде, о том, как уютно в этом доме в середине июня. Впереди была ещё большая часть лета. Эмиль почти не участвовал. Он просто ел, грелся, слушал, ловил их интонации. В голове всё немного плыло — от усталости, от пара супа, от нежности, которая здесь не требовала слов. В этом доме не было ничего резкого. Ни в голосах, ни в движениях. Всё было округлым. Мягким. 

После ужина Матильда провела его в комнату, которую они приготовили для него — уютную, со светлыми шторами, винтажным трюмо и постелью с белоснежным покрывалом. Воздух был свежий, с тонким ароматом мыла и дерева.

— Твоя пижамка готова, — весело сказала Матильда, доставая аккуратно сложенный комплект. — Это моя старая, но она почти новая. Хлопок… Лёгкая, дышит. Тебе будет в самый раз. 

Она развернула ткань — тонкая, мягкая, почти как батист. Верх - рубашка с круглым воротничком и крохотным розовым цветочком у манжета. Низ — свободные штаны на мягкой резинке. 

— Это было моё, когда я жила в Париже, — засмеялась она. — Всё равно мне мало теперь. А тебе — самое то.

— Спасибо, — тихо ответил Эмиль.

Эмиль смутился, но ему ничего не оставалось и он взял эту пижаму. 

Отойдя в сторону, Эмиль стоял некоторое время, просто держа в руках сложенную пижаму. Он не знал, что именно заставляло его колебаться — то ли мягкость ткани, то ли сам жест, в котором было что-то странно интимное.

Он снял халат, положил его аккуратно, как будто это был чей-то предмет, к которому нужно относиться бережно. Потом осторожно надел пижаму — сначала штаны. Тонкая ткань коснулась кожи, и он чуть вздрогнул. Не потому что было холодно — наоборот. Это было ощущение непохожести.

Штанины мягко обвили бёдра, не давили, не держали — просто были рядом. Потом — рубашка. Он провёл рукой по воротничку, застегнул пуговицы. Мелкие, почти невидимые. Манжеты коснулись запястий, и он снова уловил этот едва заметный аромат — лаванду или, может, кожу Матильды, впитавшуюся в ткань. Всё было... чужим. И неожиданно своим. Он не видел себя полностью, но чувствовал: тело в этой пижаме будто стало другим. Легче. Тише. Теплее.

Он повернулся.

Матильда подняла взгляд — и не пошевелилась. Она просто смотрела. Несколько секунд молчания, в которых в её лице проскользнуло всё: и удивление, и нежность, и какая-то лёгкая грусть, будто она узнала в нём кого-то, кого давно ждала.

Потом она чуть улыбнулась, подошла и поправила воротничок.

— Вот… — сказала тихо. — Теперь всё на месте.

Её пальцы скользнули по ткани легко, будто она что-то гладила внутри себя. Не дольше секунды.

Эмиль стоял у кровати, когда к ним с Матильдой, в комнату вошла Изабель. В руках у неё был небольшой кружевной чепчик — белый, лёгкий, как дыхание.

— Всё хорошо, — сказала она, спокойно, как будто это было давно решено. — Но волосы ещё влажные. Иначе завтра проснёшься с лебединым крылом на затылке.

Она подошла, ловко, с точным, медленным движением — почти материнским — надела чепец ему на голову, заправила выбившиеся пряди, поправила уши и добавила:

— У нас теперь есть правило: волосы — это храм. Их надо беречь.

— Спокойной ночи, мой маленький эльф, — сказала Матильда с улыбкой.

Они вышли, тихо прикрыв за собой дверь. Всё стало чуть темнее. Чуть тише.

Эмиль остался один. Лёг в постель — в пижаме, в чепце, в комнате, которая ещё вчера была просто адресом на листе. А теперь — стала местом, где можно спать спокойно.

Он лег, закрыл глаза — и уснул сразу.

На кухне был полумрак. За окнами — ночь, в которой не слышно даже ветра. Изабель сидела у стола с бокалом вина, задумчиво водя пальцем по краю. Матильда стояла у плиты, медленно размешивая мёд в чашке с травяным чаем. Запах чабреца и липы тонко заполнял пространство.

— Он не такой, как я думала, — сказала Изабель, не поднимая глаз. — Тише. Глубже. Мягче…

— А ты видела его руки, когда он расчёсывался? — шепнула Матильда. — Как будто боится нарушить воздух. Боится лишнего движения.

— Видела, — кивнула Изабель. — И щёки. Он будет хорошеньким. Очень.

— Уже… Он уже хорошенький, — почти неслышно сказала Матильда. — Я даже не ожидала. — Пауза. Потом добавила тихо, — Ты видела, какие у него плечи?.. Он стал каким-то… прозрачным. 

Изабель молча кивнула, сделала глоток вина.

— А волосы? — продолжила Матильда, не сдерживаясь.  — Это буквально готовая основа для портрета в духе арт-нуво. Представь: тонкий воротник, кружево, мягкий свет, чуть приглушённый фон, цвета Альфонса Мухи... Я могу вытянуть из него целую серию. Он — как будто уже существующий образ, который я просто не дорисовала до сих пор.

— Не перебарщивай, — сдержанно усмехнулась Изабель. — Он мальчик.

— Пока что, — с лёгким блеском в глазах прошептала Матильда и подмигнула.

Они переглянулись.

— Без давления, конечно, — вздохнула Изабель. — Но если оно уже началось... если образ уже существует, пусть всё так и идёт. 

Она допила вино и поставила бокал.

— Ты ведь давно хотела серию. Ты говорила, что ищешь не позу — состояние. 

— Я искала не лицо. Я искала… присутствие. — Матильда выдохнула. — И теперь у меня оно есть. Он — есть.

— Ты хочешь рисовать его? — спросила Изабель.

— Я хочу сделать из него серию. Утро. День. Вечер. Ночь. Четыре состояния. Четыре воплощения. И каждое будет… живым. Свет, ткань, поза, взгляд — всё. Это будет не просто проект. Это будет цикл.

— Тогда делай… Только осторожно… — Изабель смотрела прямо. — Это не эскиз. Это человек. Ты будешь не просто рисовать его — ты будешь вести его.

Матильда кивнула. В глазах у неё уже было вдохновение. И немного страха. Но ещё больше — желания.

— Я сделаю это красиво, — сказала она. — И… нежно.

Матильда села рядом, поставила чай на стол, скрестила руки и вдруг сказала:

— Я хочу, чтобы он был в женском образе.

Изабель посмотрела на неё, не удивляясь.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Его тело, его лицо, его движения — это всё просит другого прочтения. Понимаешь? Если я начну его рисовать как мальчика, я буду всё время сражаться с тем, что вижу на самом деле. А он… он уже почти девочка. Почти. Только ещё не знает этого.

Изабель медленно кивнула.

— Тогда скажем прямо. Но мягко. Без нажима. Только если сам согласится.

— Он согласится, — тихо сказала Матильда, глядя в чай. — Ты видела, как он смотрел на себя в зеркале в пижаме? Он не отвернулся. Он не испугался. Он просто… удивился. И принял.

— И как ты это назовёшь?

— Утро, — ответила Матильда. — Первый образ — девичье утро. Ещё без макияжа, без украшений. Только свет, белая ткань, влажные волосы и… взгляд. Невинный, но нет, не мальчишеский.

Изабель встала, собрала волосы в хвост, подумала вслух:

— Значит, начнём с предложений. Покажем, как это может выглядеть. Объясним, что это не переодевание, не игра. Это — искусство. Это — форма. И если он скажет "да"… 

— …тогда мы ведём его. Осторожно. Красиво. По шагам, — закончила за неё Матильда.

Они переглянулись. Решение было принято.

II

Утро. Дом проснулся не спеша. За окном еще стелился мягкий туман, и воздух был прохладным, будто знал, что внутри — уют, и потому можно быть свежим.

Эмиль вышел на кухню в той же хлопковой пижаме, в которой заснул. Белая, чуть мятая, с кружевными вставками и длинными рукавами. На голове всё ещё был батистовый чепец, теперь немного съехавший набок. Ни Изабель, ни Матильда даже не попытались его поправить — наоборот, обменялись взглядами и едва уловимыми улыбками.

— Доброе утро, мадам, — сказала Матильда, будто по инерции. — Вы спали хорошо?

Изабель поставила перед Эмилем глубокую мисочку: овсянка на соевом молоке, украшенная семенами льна, кубиками инжира и горстью граната. 

— Это для красоты кожи и волос, — сказала она, будто между прочим.

Рядом — чашка травяного настоя: шалфей, мелисса и немного фенхеля. 

— Он успокаивает и хорошо влияет на настроение, — добавила Иза, наблюдая, как Эмиль медленно размешивает мёд в чае.

На отдельной тарелке — половинка авокадо с каплей лимона, несколько ломтиков тофу, слегка поджаренного с кунжутом, и парочка фиников. Матильда принесла булочки из муки с высоким содержанием сои и соус из гранатового сиропа. 

— Это старинный рецепт. Его любили в Академии художеств, — подмигнула она.

Эмиль ещё не знал, что в этом завтраке скрыто чуть больше, чем просто забота… Он постепенно впитывал в себя эти ритуалы женской жизни.

Он почти доел завтрак, когда Матильда, отставив чашку, вдруг сказала:

— Хочешь, я тебе кое-что покажу?

Эмиль кивнул с интересом. Ему нравилась тётя Матильда. В ней было что-то... озорное, живое. Совсем не такое, как у других взрослых. Она могла улыбнуться без причины, подмигнуть, когда не нужно, и говорить с ним не как с ребёнком, а как с кем-то настоящим.

И ещё — он ведь всё ещё носил её пижаму… И это почему-то значило больше, чем просто одежда.

Матильда повела его по дому, по узкому коридору, мимо старых фотографий, мимо шкафа с шелестящими штофами и шляпами, и наконец открыла стеклянную дверь в конце. За ней была мастерская. Здесь пахло бумагой, графитом, сухими цветами и чем-то ещё — чем-то, что не имело названия, но сразу окутывало. В полумраке стоял мольберт, на полках — тюбики, баночки, кисти в стаканах, стопки альбомов. Свет из окна ложился на ткань, перекинутую через кресло — словно там кто-то только что сидел.

— Здесь я работаю, — сказала Матильда просто. — И немного живу. Иногда.

Он вошёл. Посмотрел на стол, на наброски. И вдруг понял, что ей действительно здесь уютно. Он почувствовал это телом.

Матильда подошла к полке и достала папку с репродукциями.

— Я давно собираю. Всё, что касается образов. Женских образов. Таких, где не важно лицо, не важно имя. Главное — ощущение. — Она открыла папку. — Посмотри.

Эмиль подошёл ближе. На листах — плавные линии, кружева, приглушённый цвет. Волосы, руки, полуопущенные глаза, позы — будто из сна.

—Это художник Альфонс Муха, — пояснила она. — Он не просто рисовал женщин. Он создавал состояние. Как будто музыка, только в ткани и свете.

Эмиль листал. Молча. И вдруг замер. Один из портретов. Светлая фигура. Нежное лицо. Прозрачный воротник, лёгкие плечи. Он чуть склонил голову.

— Похож? — спросила Матильда.

Он не ответил. Но что-то внутри — защемило.

— Вот бы найти кого-то, кто мог бы быть таким. Кто не боится тишины. Кто не позирует, а просто... дышит. — Она не смотрела на него. Просто листала дальше.— Я столько искала. Годы. И всё мимо. То не то тело, то не та пластика. То пустой взгляд. 

Пауза. Потом игриво посмотрела на него и подмигнула.

— А теперь, знаешь... вдруг сидит передо мной один мальчик в моей пижаме. И я думаю: может, не нужно больше никого искать?

Он почувствовал, как внутри всё сдвинулось. Нечётко, не до конца понятно. Но... хорошо. Тепло.

— Если хочешь, — сказала она тихо, всё так же глядя на рисунки, — просто побудь здесь. Я ничего не прошу. Мне иногда нужно, чтобы кто-то просто был рядом. Тогда легче понять, что и как рисовать.

Он кивнул. А потом, сам, неожиданно даже для себя, сказал:

— Если ты хочешь… я могу попробовать... Ну… помочь…

Матильда ничего не ответила. Только посмотрела на него, задержала взгляд — и улыбнулась. Она обняла его и прижала к себе. Как будто что-то внутри у неё встало на место.

Матильда усадила Эмиля прямо перед трюмо — большим, винтажным, с чуть потускневшим зеркалом и резной рамой. Свет от окна падал сбоку, делая всё в комнате чуть молочным.

— Секунду, — сказала она, вставая позади. — Чепец снимем, ладно?

Эмиль улыбнулся.

Она аккуратно развязала тонкие ленты чепца, сняла батист с его головы и положила рядом. Волосы были мягко примяты, с лёгким изгибом от резинки, и Матильда сразу же взяла в руку пульверизатор. Пшик. Ещё раз. Запах — лёгкий, травяной, с ноткой ландыша.

— Нужно чуть смочить. Они тогда ложатся как надо. Не по-мальчишески, а... чуть стильно, — шепнула она, словно тайну, расчёсывая его пряди, зачесывая назад, слегка открывая лоб. Потом — ворот рубашки. Она аккуратно его поправила, провела пальцем по пуговице. Небрежно, но заботливо.

— Не двигайся. Я тебя уже почти вижу, — сказала она и взяла карандаш.

Эмиль сидел молча, глядя вперёд. В зеркало. Там — он. Но не совсем он. В пижаме с мягкими складками, с заправленными волосами, с правильным светом. Чистый образ. Почти нарисованный. Матильда делала первые линии. Быстро. Уверенно. Сразу ухватила шею, линию плеч, край воротника. Потом лицо. Лоб. Скулы. Он сидел тихо, но внутри него всё дрожало, как поверхность воды. Было непривычно. Но... удивительно хорошо.

В дверь вошла Изабель. С чашкой. Остановилась.

— Мм… — выдохнула она. — Ты только посмотри на него...

Матильда не обернулась, продолжала вести штрих.

— Сказала же, — ответила она, — я его не придумываю. Я его просто увидела.

Изабель подошла ближе, посмотрела в зеркало. Чуть улыбнулась.

— Он даже не осознаёт, насколько он красив сейчас.

Эмиль покраснел, чуть опустил взгляд.

— Не отвлекай, — бросила Матильда. — У меня минут десять, пока не уйдёт свет. Он идеален именно в этот момент.

Изабель сделала глоток чая, отступила к стене и больше не сказала ни слова. 

А Матильда рисовала. Уже не просто образ. А то, что потом может и будет называться "Утро".

Когда набросок был закончен, Матильда ещё минуту смотрела на лист, потом отложила карандаш.

— Всё, достаточно, — сказала она, мягко. — Ты молодец. Ты настоящий.

Он расслабился, чуть пошевелился, как будто только сейчас понял, как долго сидел неподвижно.

— Идём, я дам тебе что-нибудь поудобнее. Уже слишком тепло.

Они снова поднялись наверх. В комнате Матильда достала из шкафа рубашку — длинную, белую, хлопковую, с широкими рукавами и чуть потертыми манжетами.

— Надень её. И… вот… держи. — Она протянула свои самые простые хлопковые трусики: бледно-серые, с тонкой резинкой. — Рубашка мягкая, дышит. Это не наряд. Это просто удобно.

Эмиль не спорил. Просто кивнул и переоделся, отвернувшись. Ткань была лёгкая, воздух прохладный, тело — расслабленное. Он вышел, и Матильда улыбнулась:

— Так и ходи. Ты дома.

В этот момент внизу хлопнула дверь.

— О! Это Софи, — бросила Матильда и сразу ушла встречать гостью.

Эмиль не пошёл сразу. Он подошёл к зеркалу. Посмотрел. В этом всём, наверное, не было ничего намеренно женского. Просто — он. Но отражение… уже немного другое.

Спустившись, он увидел в гостиной женщину в светлой красной тунике и шёлковом шарфе. Софи. Длинный, чуть волнистые волосы с проседью. Софи всё ещё была великолепной. Шикарная, уверенная, с яркими жестами и мягким голосом, в котором звучала и сила, и ирония. Она уже обнималась с Изабель и смеялась.

Когда Эмиль вошёл, Софи обернулась и замерла на секунду. Потом улыбнулась:

— О! А ты, должно быть, племянница?

Матильда не ответила сразу. Просто посмотрела на Эмиля, который тоже растерялся. Но не испугался.

— Это Эмиль, — сказала она спокойно. — Наш племянник. Сын Клэр.

Софи подошла ближе. Ни капли неловкости — только искреннее любопытство и… лёгкое восхищение.

— Тебя зовут Эмиль?… Прости меня, я… правда, решила, что ты девочка. Ты просто… ты очень красивый. Это комплимент, если что. — Она чуть склонилась, улыбнувшись. — Можно?

Он кивнул и пожал плечами, не зная, что именно она имела в виду. Софи аккуратно коснулась края его сорочки.

— Странно, — пробормотала она. — Мне кажется, ты — Эмели. Но ты можешь не соглашаться. Или... пока играть в это.

Он ничего не ответил. Но уголки губ дрогнули — будто внутри что-то щёлкнуло.

— Это прекрасно. Всё. Ты — как акварель. Ни одного резкого штриха.

После знакомства она с интересом наблюдала за Эмилем. Не назойливо. Просто — с любопытством.

— Ты очень светлый, — сказала она за обедом. — Как утреннее молоко. 

Она рассмеялась. 

— Да-да, не морщись. Это комплимент. И тебе очень идёт эта рубашка. Её не так уж трудно носить — но ты справляешься.

Обед был простым, но изысканным. Лёгкий салат с фенхелем и грушей, гречка с печёными томатами, мягкий сыр, зелёный чай. Эмиль ел тихо, слушал.

— Ты знаешь, — обратилась Софи к нему, — Матильда уже неделю жаловалась, что у неё застой. А тут появился ты — и она загорелась. Это дорогого стоит.

Изабель, не поднимая глаз от чашки, кивнула:

— Он делает больше, чем думает.

Матильда подтвердила:

— Он уже не просто помогает. Он понимает. Это чувствуется сразу.

Эмиль молчал. Но внутри росло что-то тихое, тёплое. Гордость. Не за то, как он выглядит. А за то, что он делает.

Они всё ещё сидели на веранде. День клонился к вечеру. Свет был золотистым, тёплым, воздух — как мёд. Матильда рассказывала о своей задумке - четырех циклах картин: Утро, День, Вечер, Ночь. Софи, помешивая чай, вдруг сказала:

— Ты правда думаешь, что он сможет все пройти?

Матильда оторвалась от блокнота и посмотрела прямо.

— Я не думаю. Я вижу.

Софи улыбнулась, но в её взгляде была ирония:

— Ты видишь первую. Утро — это легко. Это чистота. Невинность. Пижама или сорочка, свет, зеркало. Но дальше будет тело... Взгляд. Желание. Ты уверена, что не проецируешь?

— Нет, — твёрдо сказала Матильда. — Я никогда не рисую то, чего нет. Он уже несёт в себе эти состояния. Я просто их освобождаю.

— Или создаёшь? — уточнила Софи. — Это разное.

— Нет, — вмешалась Изабель, — Софи, ты несправедлива. Мы ведь видим — он не сопротивляется. Эмиль не играет. Ему... просто хорошо. Это и есть ключ.

Софи качнула головой:

— Пока… Пока ему просто интересно. А потом?.. Когда ты дойдёшь до Вечера и Ночи — ты же не остановишься.

— А зачем? — бросила Матильда. — Если Эми захочет — я поведу его до конца. Если нет — всё прекратится. Но я не буду сдерживать силу только потому, что она кого-то пугает.

Эмиль смотрел на них. Он почти не дышал. Слово «Вечер» прозвучало в нем как что-то далёкое. А «Ночь» — как тайна, в которую его ещё не пускают.

— Я просто... — он вдруг заговорил сам, — я просто хочу помочь. Я не всё понял, что вы говорите. Но мне правда хорошо с вами. И если я могу что-то для вас сделать...

Все замолчали.

Матильда посмотрела на него — внимательно. С нежностью, но уже с другим светом в глазах. Более глубоким.

— Ты уже делаешь. И больше, чем думаешь.

Вечер становился тише. Воздух был тёплым, но в нём уже ощущалась тень надвигающейся ночи. Софи, всё ещё с бокалом, теперь сидела на подушках у низкого столика. Изабель заваривала свежий чай, Матильда снова листала свои наброски. Эмиль устроился рядом, поджав ноги, в той же рубашке.

Софи, бросив взгляд на рисунки, сказала спокойно, но с особым акцентом:

— Только одно условие, Матильда…

Матильда подняла глаза. Взгляд Софи был серьёзным, но без нападения.

— Ты должна выложиться по полной. — Пауза, — Он-то справится. А вот ты?

Матильда чуть наклонила голову:

— Я не играю с этим. Ни капли.

— Тем более, — кивнула Софи. — Тогда сделай это так, чтобы потом тебе не было стыдно, когда он вырастет и посмотрит.

Изабель с улыбкой протянула ей чай:

— Всё будет. Мы с тобой давно знаем — Матильда может быть безумной. Но она никогда не предаёт вдохновение.

Софи отпила. Посмотрела на Эмиля:

— А ты… ты молодец. Ты даже не представляешь, насколько.

Он смутился, но не отвернулся. Это был не комплимент — это было признание.

Позже, уже за столом в комнате, когда уехала Софи, включился планшет. Звонила Клэр. Матильда села рядом с Эмилем, Изабель стояла за их спинами, положив ладони на их плечи.

— Привет, мам, — сказал Эмиль.

— Привет, мой хороший, — отозвалась Клэр. — Как ты? Выглядишь как... будто ты теперь часть какой-то истории.

Они рассмеялись.

— Да, он и правда уже часть нашей истории, — сказала Изабель.

— Мы тут начали один художественный проект, — добавила Матильда. — Цикл. Утро, День, Вечер, Ночь. Эмиль — наша муза.

Клэр подняла брови, но не удивлённо, а с интересом:

— Муза?

— Он помогает мне, — быстро добавила Матильда. — Сидит, позирует, даёт мне видеть. У меня получается. 

Эмиль улыбнулся.

Клэр смотрела. Несколько секунд. Потом сказала:

— Молодец. Я тобой горжусь. Очень.

Она улыбнулась. Глаза её стали мягче, спокойнее.

— Только пообещай мне, — добавила она, — если тебе когда-нибудь станет не по себе — скажи. Не держи в себе, хорошо?

— Хорошо. Обещаю, — кивнул Эмиль.

— Тогда я спокойна, — сказала Клэр. — Продолжайте. Это звучит как что-то очень красивое.

***

Он ещё не успел окончательно проснуться, когда Изабель постучала в дверь его комнаты и, как обычно, не дождавшись ответа, приоткрыла.

— Доброе утро. Вставай потихоньку. — Пауза. — Кроме той рубашки, давай переоденем то, что ближе к телу. Один день — одна пара. Правило жизни.

Она положила свёрнутые аккуратно трусики на край кровати. Лёгкая ткань, светлый цвет, небольшой бантик на поясе.

— Это тоже из вещей Матильды. У неё были… почти новые. И по размеру — твои.

Он сел в постели, не сразу решаясь взять. Но Изабель уже подошла ближе, села рядом на край и сказала без тени шутки:

— Смотри. Видишь вот эту линию? — она провела пальцем по внутренней резинке. — Натягиваешь чуть выше, не спеши. Там всё должно лечь ровно. Спрячь аккуратно. И пусть останется гладко. Никто не должен догадываться, что ты из другого отдела магазина.

Она сказала это почти как медицинский совет, но в её голосе была забота. Ни капли неловкости.

Он кивнул и взял трусики.

Изабель встала, задержалась на мгновение у зеркала, выпрямила плечи и вышла.

На кухне уже был завтрак. Чай с мятой, пшеничные лепёшки, домашний творог и ягоды. Матильда сидела с блокнотом, босиком, закутав ноги в плед.

— Я подумала, — начала она без прелюдий, — что четыре картины «Утра» должны быть не просто разными позами. Это — четыре ощущения.

Она загнула палец:

— Первое — Утро в постели. Нежность, сон, ткань на теле. Беспорядок в волосах. Лист смятый, но чистый. Образ, который просыпается, ещё не понимая, где он.

— Второе — Утро у окна. Свет. Воздух. Линия спины, лёгкий силуэт. Там ты — почти тень, почти луч. Всё построено на отражении, на полупрозрачности.

— Третье — Утро в саду. Там появляется тело. Там трава, солнце на коже, дыхание. Там движение. Там ты живая. Естественная. Почти дикая. Она подняла глаза и сказала: 

— Это будет первый выход в свет. Но ещё не женщина. Ещё — фея.

— И четвёртое — Утро у трюмо. Там уже ритуал. Ты не просто смотришь на себя — ты формируешься. Это будет сцена взросления. Там появятся первые серьёзные линии. 

Она посмотрела на него внимательно.

— Всё это — ты. Но в разное время. И в разных состояниях.

Эмиль слушал молча. С лёгким трепетом, но без страха. В нём уже начинала выстраиваться линия. Линия утреннего света. Линия, по которой он пойдёт.

Его отвлекла от мыслей Изабель.

— Эми, А давай ты напишешь маме письмо? Одно дело, она просто с тобой поговорила, а другое дело, если у нее будет воспоминание в виде письма… Как думаешь?

Эмиль расположился в гостиной у окна. Изабель дала ему лист бумаги и ручку.

“Здравствуй, Мама!Тетя Изабель предложила мне написать тебе письмо. Чтоб оно напоминало тебе о нашем разговоре. 

Мне здесь очень нравится.

Дом здесь какой-то... странно тихий. Но не глухой — он будто шепчет. Кажется, он умеет дышать. Матильда — совсем не такая, как ты. Она смеётся, ходит босиком и умеет что-то рисовать за 10 минут — и это потом не хочется выбрасывать. А Изабель — как будто бы строгая, но на самом деле она просто очень внимательная. Она всё замечает, но почти ничего не говорит.

Мы с ними ужинаем вместе, и они всё время обсуждают какие-то… красивые вещи. Я почти ничего не понимаю, но мне почему-то не хочется уходить.

Я уже познакомился с одной их подругой — её зовут Софи. Она подумала, что я — девочка. Представляешь? Да, это было немного неловко. Но никто не смеялся. Они просто… смотрели. Матильда даже сказала, что я «похож на одну из её будущих работ».

Она показала мне картины одного художника — Альфонса Мухи. И, как мы тебе уже говорили, сказала, что хочет сделать серию: «Утро», «День», «Вечер» и «Ночь». А потом посмотрела на меня так, как будто уже видела меня в каждой из них.

Я не знаю, как это объяснить… Но я ей согласился помочь. Потому что — ну, просто захотелось. Просто — быть частью чего-то, что у неё внутри.

Изабель говорит, что это может мне пойти на пользу. Она заботится, как ты, только молча. Сегодня сказала, что волосы — это храм. Она заставляет меня носить чепец. Это, правда, немного странно. Но... приятно.

Если честно, мама, мне пока всё здесь нравится. Если ты не против, я бы здесь остался. Я ведь просто помогаю художнице.

Обнимаю.Твой Эмиль.”

Изабель возилась на кухне — в маленькой ступке она толкла сушёную лаванду, немного ромашки и несколько лепестков розы. Письмо для Клэр уже было готово, он перечитывал его и не стал ничего менять.

— Давай мы вложим к письму немного лета, — сказала Изабель, аккуратно перевязав льняной свёрток тонкой ниткой.

— Это для мамы?

— Да. Чтобы она почувствовала, как здесь пахнет. И как ты себя чувствуешь.

Теперь Изабель предложила отправить его, и для этого поехать на почту. Матильда тут же сказала, что для города Эмилу можно переодеться “вот в эти шорты и футболку”. Короткие свободные шорты цвета пыльной розы и тонкая футболка с каким-то бледным рисунком.

Матильда сказала: «Просто носи. Они мягкие, как ты.»

Когда они доехали до почты, Изабель достала конверт, аккуратно запечатала в жёлтую тканевую сумку. У стойки она заполнила квитанцию.

— Отправитель? — спросила женщина за окошком.

Изабель на секунду задумалась. Потом чётко, не глядя на Эмиля, написала: Expéditeur: Émélie Durand

Он заметил это. Промолчал. А потом тихо спросил, когда они уже возвращались к машине:

— Почему ты так написала?

Изабель улыбнулась, не поворачивая головы:

— Потому что тот, кто писал это письмо… уже не совсем… тот Эмиль... 

Он посмотрел на нее, обдумывая ее слова. Показалось, что в них есть еще какой-то смысл…

Теперь они заехали в лавку, где продавались ткани, чай и масла. Место было камерное, с деревянными ящиками, записными книжками и продавщицей в круглых очках на тонкой цепочке.

Изабель выбирала новую ткань для скатерти, а Эмиль бродил у полок с блокнотами. Он чувствовал взгляды, но они были не враждебные — просто… любопытные. Эмиль привык к этому, особенно рядом с Изабелью, в чьей тени будто был защищён.

— Возьмём вот этот — для твоих записей, — сказала Иза, подойдя с небольшим блокнотом в плотной обложке.

— Я?.. А зачем?

— Просто… мне кажется, тебе есть что записывать. Это будет твой Дневник.

На кассе продавщица спросила, не хотят ли они оформить экслибрис — персональный штамп на внутреннюю обложку. Это была услуга магазина — для тех, кто берёт дневник «всерьёз».

— Хотите указать имя владельца? — спросила она, доставая тонкое перо и бланк для гравировки.

Изабель кивнула.

— Да. Émélie Durand.

Эмиль замер. Смотрел на перо в руке продавщицы, на аккуратные, почти церемониальные движения. Он не спросил. Не запротестовал. Не сказал: "Это не моё имя."

Он просто смотрел, как продавщица выводит:

Ex libris: Émélie Durand

Позже, в машине, он молчал, держа тетрадь на коленях, будто боясь открыть.

— Это слишком? — тихо спросила Изабель, заводя мотор.

Он покачал головой.

— Нет… Это красиво.

— Тебе решать, что туда попадёт. Но теперь у Дневника есть имя. Как и у тебя.

И когда он впервые открыл тетрадь, на внутренней стороне уже было написано это имя — не игрой, не шуткой, а чернилами, впитавшимися в бумагу.

Émélie.

Он провёл пальцем по буквам. И улыбнулся.

IV

 Дни текли неспешно. Жаркое солнце выжигало дорожки в саду, и, когда он был дома и не нужно было выезжать в город, никто не предлагал Эмилю ничего другого, кроме той самой белой батистовой сорочки и тонких трусиков. Это было удобно. А он… не задавал вопросов.

— Тебе ведь не жарко, Эмели? — как-то спросила Матильда, машинально, пока резала инжир.

Он не ответил. Он даже не заметил, как она сказала “Эмели”. Он думал о другом — о рисунках, о волосах, о звуках птиц.

И так продолжалось — никто не просил его быть кем-то. Но каждый шаг уводил всё дальше от того, кем он был.

В конце четвёртого дня Изабель сказала:

— Сегодня снова ванна. Полная. С пеной. Хочешь?

Эмиль обрадовался. Комната была наполнена ароматом ванили и мяты. Вода тёплая, пена густая. Он долго нежился в воде, потом вымылся и теперь сидел в ванне с закрытыми глазами.

Матильда вошла тихо. В руках — большое полотенце. Он не сопротивлялся, когда она помогла ему встать, обернула и провела к трюмо.

Эмиль сел, всё ещё укутанный, пар еле заметно, всё ещё поднимался с плеч.

— Ты правда прекрасен, после ванны, — прошептала она, как бы между прочим.

— Не смущай, — отозвался он, без раздражения. 

— А я и не смущаю. Я восхищаюсь.

Она взяла расчёску и снова провела по волосам. Волосы были мягкие, тёплые, как воск под рукой.

Сначала Матильда просто сушила. А потом — медленно, спокойно — взяла круглую щётку и чуть-чуть подкрутила концы.

— Вот так… Теперь ты как будто сошёл с обложки журнала. Какого-то тихого, про юность, про лето, про музыку ветра.

Волосы ещё не до конца высохли, но Матильда уже накручивала самые кончики на щётку, легко касаясь шеи. Они почти не говорили. В комнате было только дыхание фена и слабое потрескивание окна от вечернего ветерка.

— Готово, — сказала она, убирая прядь за ухо. — Посмотри.

Он поднял глаза и впервые — по-настоящему — всмотрелся в себя.

Глаза казались больше. Линия щёк — мягче. Волосы обрамляли лицо так, как будто для этого и росли. Он выглядел… тоньше. Нежнее. Не чужим, но почти незнакомым.

— Похожа на ту, с рисунка, — прошептал он, сам не зная, зачем сказал "похожа".

— Да, — кивнула Матильда, присев рядом. — Но знаешь… она не нарисована с тебя. Она была в тебе с самого начала. 

— Ты… об этом знала? 

— Нет. Я почувствовала только сегодня.

Они молчали. А потом, будто ничего особенного не случилось — Матильда встала.

— Ты хочешь снова надеть пижаму?

Он пожал плечами. 

— В ней немного жарко.

Она кивнула. 

— Я так и подумала. Подожди.

Она ушла и вернулась с лёгкой ночной сорочкой. Тонкой, почти прозрачной, но не вульгарной. Белой, с кружевной вставкой по линии груди. Она держала её в пальцах — аккуратно, уважительно.

— Это тоже моя… Очень лёгкая. Ты же не будешь спать вообще без ничего? А это… как облачко. Ты ведь любишь, когда ничего не мешает?

Он колебался секунду. И взял.

Ткань слегка колыхалась при каждом шаге. В отражении трюмо — силуэт был почти девичий, но не нарочито. Волосы мягко касались ткани, изгибы тела угадывались, но без подчеркивания. Он был — не в одежде, он был — в настроении.

Матильда молча поправила бретель. 

— Вот так. Тебе удобно?

— Угу. Правда… легче.

— Тогда — чепец. Как же без него. Волосы нужно сохранить, ты же знаешь.

Он снова позволил надеть на себя чепец, без сопротивления. Эмиль ложился в постель не как мальчик. Он не знал как кто — но это было так естественно, что вопросов не осталось.

Матильда поправила одеяло. 

— Спокойной ночи, Эмели. 

Она поцеловала его в макушку.

И он не возразил.

V

Утро выдалось нежным — прохладным, но с лёгкими полосками солнца, которое лениво пробиралось сквозь занавески. Матильда уже с раннего утра сидела у окна, что-то вырисовывая в своём большом альбоме. Она готовилась. 

В набросках и эскизах рождалась общая концепция образа… 

Эмиль, в своей сорочке и чепце, медленно пил чай с шалфеем, сидя в кухне на стуле, поджав нога, как это делала Матильда, и иногда заглядывал в её карандашные линии.

— Давай сегодня поедем в библиотеку, — неожиданно сказала Изабель, появившись в дверях, завязывая пояс на сером халате.

— Мы? — спросил он, приподняв голову.

— Да. Я хочу, чтобы у тебя была собственная карта. Ты же уже почти местный.

Матильда подняла глаза от рисунка, рассмеялась:

— Тогда нам нужно выбрать тебе подходящее облако. Не может же Эмели идти в библиотеку в одной сорочке.

Он фыркнул, но не возразил. Уже не в первый раз он ловил себя на том, что не борется, когда его называют Эмели. Иногда это даже приятно щекотало внутри, как тайна, которую носят под лёгким платьем.

Они с Матильдой поднялись наверх — к шкафу, где висели вещи, будто собранные по наитию. Матильда откинула пару вешалок, прищурилась:

— Вот это.

Лёгкая туника цвета запылённой розы с мелкой вышивкой у ворота и короткими рукавами. Под неё — тонкие, почти струящиеся брюки из мягкого материала, чуть укороченные, открывающие лодыжки. На ноги — светлые туфли без задника, почти балетки, только без излишней девичьей капризности. Волосы прямо расчесаны. Он выглядел и не как парень, но и не совсем, как девушка.

— Ну, Émélie, готова? — спросила Изабель, слегка поправляя ворот туники.

Он улыбнулся, взял сумку и пошёл за ней.

Библиотека оказалась старой, как дом, в котором они жили: с высокими потолками, пыльным светом и витиеватыми деревянными перилами. Возле стойки регистрации сидела женщина с аккуратно уложенными волосами и очками, спущенными на кончик носа.

— Здравствуйте. Мы хотим оформить читательский билет, — сказала Изабель.

— На кого? — спросила библиотекарша, открывая журнал.

Изабель не колебалась ни секунды.

— Émélie Durand. Четырнадцать лет.

Эмиль, стоя рядом, будто пропустил через себя это имя. Оно уже не кололо, не странно звучало — просто встало на своё место.

Библиотекарша посмотрела на него поверх очков, кивнула:

— У вас очень красивое имя.

Он кивнул в ответ. И не покраснел.

— Предпочтения?

— Всё, что связано с природой, с искусством. Может быть, немного поэзии, — сказала Изабель, словно читала по глазам.

Они вышли из библиотеки с аккуратной картой, вложенной в обложку, и стопкой книг. Одна из них — «Цветы северного сада» — была обтянута мягкой тканью и пахла старой пылью. Эмиль держал её на руках, как ребёнка.

— Я — читательница, — сказал он смеясь.

Изабель бросила на него короткий взгляд — тёплый, уверенный, гордый.

— Bien sûr, Émélie.

После библиотеки Изабель предложила заехать в их любимую аптеку с травами, маслами и гомеопатией.

— У нас заканчивается настойка валерианы, — сказала она, заводя машину. — А ещё мне кажется, тебе подойдёт их сбор для сна. Очень мягкий.

Аптека была почти бутиковой. Внутри — приглушённый свет, стеклянные баночки, льняные мешочки с сушёной ромашкой и бережно вывешенные списки «трав недели».

У прилавка стояла женщина в светлом сарафане, она с улыбкой кивнула Изабель:

— Madame Durand, давно вас не было!

— Вот, привела свою племянницу, — спокойно сказала Изабель. — Émélie, познакомься — мадам Шабрие, хозяйка этого чуда.

Эмиль едва заметно улыбнулся. Он, стоя рядом, будто впервые услышал это вслух не от неё, а от мира. В этой фразе не было ни вызова, ни игры. Только фактичность. И тепло.

“Племянница.”

Слово кольнуло. Как будто оно зацепило где-то под рёбрами, там, где прячутся все детские «я же мальчик». Он почти открыл рот. Почти повернулся к Изе. Почти...

Но не сделал ничего. Потому что мадам Шабрие — хозяйка лавки — просто улыбнулась ему и сказала:

— Émélie, très heureuse, Какая у вас красивая кожа. Это от бабушки, или вы уже пьёте наши чаи?

— Пьёт, — уверенно подтвердила Изабель. — Мы хотели бы оформить для неё персональную карточку покупателя.

— Конечно, — с готовностью отозвалась мадам Шабрие. — Фамилия — Durand, а имя… Émélie, oui?

Изабель кивнула, а Эмиль опять ничего не сказал. И в этот момент слово “племянница” перестало быть диагнозом. Оно стало пропуском в это новое пространство, где его тело, его голос, его тишина — воспринимаются без сопротивления. Он не знал, как это объяснить. Но не возражал. Он просто сжал пальцами лямку сумки и почувствовал, что впервые не хочет быть другим.

Мадам выписала маленькую бумажную карточку с надписью

Émélie Durand 

и красивым завитком рядом.

— Bienvenue, Émélie, — сказала она. — Теперь у вас есть ваша линия в этой аптеке. Только не забудьте навещать нас чаще.

Он сложил карточку и положил в сумку — рядом с книгой. Эмиль впервые подумал, что у него есть не только имя, но и история, которую это имя уже начало писать.

Они возвращались домой. Ехали молча.

Ветер тихо шуршал в приоткрытом окне, солнце уже клонилось к горизонту, и дорога — узкая, среди полей и деревьев — тянулась перед ними, как шёлковая лента. На коленях у Эмиля лежала книга из библиотеки. На внутренней стороне обложки — тонкими чернилами, с лёгким завитком — было написано: 

Émélie Durand

Он не смотрел на надпись. Но чувствовал её вес. Она будто грела ему руки.

В сумке — свёрток из аптеки. Карточка с тем же именем. Бумажная. Ничего не значащая. И в то же время — как паспорт, выданный невидимым государством, где он вдруг стал собой.

Они подъехали к дому. Изабель, не выключая зажигания, повернулась к нему.

— Всё хорошо?

Он кивнул. И, прежде чем выйти, спокойно улыбаясь, сказал:

— Спасибо, тётя Иза.

Она посмотрела на него — долго, спокойно. И впервые за всё время чуть тронула его щеку кончиками пальцев.

— Bien sûr, Émélie.

Матильда уже была в саду, тоже в одной из своих длинных туник, с пастелью в руках. Она что-то набрасывала прямо на картон. Услышав шаги, подняла голову.

— Ну? — сказала она, прищурившись. — Привели нашу читательницу?

Эмиль чуть улыбнулся, опуская взгляд.

— Она получила карточку, — добавила Изабель, проходя мимо.

— Она? — уточнила Матильда, глядя на Эмиля.

Он не ответил. Просто протянул книгу. Матильда раскрыла, прочла имя. Молча подняла брови. Без театра.

— Знаешь, — сказала она, — я почти завидую. Я всегда хотела, чтобы моё имя звучало как шелест.

Пауза.

— А твоё — звучит.

Он опустился на плед в тени яблони, вытянул ноги, разложил сумку. Карточку из аптеки он оставил в кармане. Но книга… она лежала рядом. Как подтверждение.

А потом Изабель просто сказала:

— Ты не хочешь сделать первую запись в дневник?.

Матильда кивнула. И ушла в дом, чтобы принести ручку с тонким пером.

Эмиль открыл первую страницу и написал:

“7 июля Вечер.

Сегодня я ездил в город с тётей Изабель. Мы были в библиотеке. Она оформила на меня читательский билет… только не на меня, а на Эмели. Она просто так сказала это имя. Быстро. Как будто всегда называла меня так.

Я хотел что-то сказать, но не стал. Потому что никто не удивился. Все приняли это. Даже библиотекарша сказала, что имя красивое.

Потом мы зашли в аптеку. Там тоже.“Вот, это для моей племянницы,” — сказала тётя.И я стоял рядом, пока мне выписывали карточку на имя Émélie Durand. Это было... немного странно. И смешно.

Смешно, потому что никто не понял, что я не девочка. И странно, потому что мне не хотелось их переубеждать.

Наверное, это как игра. Я, получается, обманываю их. Но не всерьёз. Они улыбаются мне. И я просто... улыбаюсь в ответ.

Я пока не знаю, кто я. Но в этой игре — мне спокойно. Может, потому что в этой игре меня не дергают. Не дразнят. Не проверяют. Просто смотрят — и верят.

Я не уверен, что это правда. Но мне хорошо.”

Ночью, когда дом уже спал, Изабель зашла в комнату Эмели. Та оставила Дневник на подоконнике, открытый на развороте. Бумага чуть волнилась от вечерней влаги, чернила впитались неровно.

Изабель прочитала…

Молча.

Прочла, закрыла аккуратно. Не вдавливая. Постояла немного у окна, погладила пальцем край подоконника. Потом ушла — босиком, почти не касаясь половиц.

Матильда сидела на кухне. В её чашке был остуженный отвар — лунная трава, ромашка, капля граната. В воздухе — лёгкий дым от благовония.

— Она пишет, — сказала Изабель, садясь напротив. — Просто. По-детски. Но пишет.

Матильда молча повернулась к ней, подперев подбородок рукой.

— И?

— Ещё считает, что это игра. Немного стесняется, немного смеётся. Думает, будто обманывает чужих людей.

Матильда усмехнулась.

— Ну, мы же тоже начинали с игры.

Изабель чуть заметно кивнула. Потом допила глоток настоя и сказала:

— Но она уже принимает наши чаи. И ест то, что мы даём. Без вопросов. Как будто всё это… привычно. Как будто давно.

— Она пьёт отвар с мелиссой, — тихо добавила Матильда. — Я сегодня положила туда чуть-чуть девясила. Смотрела — ни разу не поморщилась. Проглотила — как будто сама выбрала.

— Значит, тело уже знает. Даже если язык ещё не догнал, — сказала Изабель.

— Мы не будем торопить, — тихо произнесла Матильда.

— Нет. Но мы продолжим. 

— Конечно, — кивнула Матильда. — Она уже с нами. Просто ещё не знает.

И в этом согласии — в их уверенном спокойствии — было что-то почти священное. Они не переделывали Эмели.  Они просто создавали вокруг неё сад.

И Эмели уже в нём росла.

VI

Утро было мягким и сладким, как миндальное молоко. На кухне пахло мёдом, розовой водой и чем-то запечённым — скорее всего, миндалём с корицей. Изабель в тонком сером халате ставила чайник, молча отслеживая время по звуку пара. Матильда, уже причёсана и одета, с карандашом, воткнутым в пучок волос, склонилась над тарелкой с круассанами, отрывая кусочек и макая его в чашку с кофе.

Эмиль вошёл босиком. Белая ночная сорочка легко касалась колен, чепец чуть съехал набок. Он уже не замечал, как естественно вошёл в эту роль — или, может быть, просто перестал сопротивляться тому, каким его здесь видят.

— Bonjour, Эмели, — сказала Изабель с лёгкой улыбкой, как будто по-другому его и не звали.

— Спала хорошо? — добавила Матильда, хрупко улыбаясь из-за чашки.

Он только пожал плечами и едва заметно усмехнулся. Не ответил прямо, но и не возразил. Имя проскользнуло сквозь воздух, не встретив ни одного зацепившегося угла. Оно прозвучало… спокойно. Почти ласково. И вдруг стало понятно: никто не будет поправляться.

После завтрака Изабель, не говоря лишнего, повела его в комнату у окна. Там было светло, стоял резной стул перед трюмо. Она сняла с него чепец, провела ладонью по волосам, как будто проверяла, дышит ли он.

— Сегодня ты особенно хороша, — сказала она задумчиво. — Эмели, ты как будто из XIX века. Вся такая... недосказанная. Давай немного поиграем?

Он не ответил, просто сел, когда она указала на стул. Он уже не спорил.

Изабель расчесала волосы длинными ровными движениями. Увлажнила пальцы, пригладила верх, собрала волосы в мягкий узел на макушке. Не тугой, но изящный. Потом медленно выпустила по пряди с каждой стороны — так, чтобы завитки едва касались щёк.

— Вот, — тихо сказала она. — Ты сейчас такая… балерина на отдыхе. Или юная маркиза, сбежавшая в деревню.

Эмиль посмотрел на себя в зеркало. Коснулся локона у лица. Он не знал, кто он. Но почему-то чувствовал, что ему это… не мешает.

Прическа была игрой, но в отражении уже не было ничего смешного.

— Voilà. Готово. Теперь ты — нежная муза чая и жасмина, — рассмеялась Изабель.

— Это же девичья прическа, — тихо сказал Эмиль.

— А тебе идёт, — мягко ответила она.

Он посмотрел на себя в зеркало ещё раз. И не ответил. Потому что впервые — это «идёт» не звучало, как маска. Это звучало, как правда.

Он ещё сидел, глядя в зеркало, слегка наклонив голову. Прядь у щеки казалась вдруг частью его лица. Её даже не хотелось убирать. Вся причёска — вроде бы несложная, но она словно собирала его. Точнее — её.

Изабель стояла за спиной, сложив руки на груди, наблюдала за его молчанием. Она не торопила. Она вообще никогда не торопила.

Из коридора донёсся голос Матильды:

— Vous venez? Я поставила акварель, если вдруг кому-то захочется смотреть на яблони и притворяться художником.

Эмели, не думая, встала. Всё ещё босиком. Всё ещё в белой сорочке. Она бросила взгляд на своё отражение, будто сверяясь — и не отвернулась. Просто пошла.

В саду Матильда уже разложила кисти, банки с водой и бумагу. На деревянном столике — лимонад с розой и мятой, дольки персика, и фарфоровая мисочка с лепестками.

— Подойди ближе, — сказала она, не поднимая глаз. — Ты сегодня очень… рисуемая.

— Я как будто немного переоделся в кого-то другого, — пробормотала Эмели, садясь рядом.

— Или просто разделась до настоящего, — ответила шутя Матильда.

Эмели посмотрела на яблоню. Тени на траве казались почти прозрачными. Её волосы лежали вдоль лица волной, а затылок сохранял форму узла — изящную, собранную, лёгкую.

Матильда взяла кисть, чуть повела ею по бумаге.

— Сейчас ты ещё не ты. Но уже точно не он, — сказала она.

Эмели вздохнула. И больше не спорила. Она просто чуть улыбнулась. И позволила себя нарисовать.

Матильда закончила рисунок только под вечер. Бумага пахла графитом и солнцем. Она ничего не говорила, просто смотрела на готовое. Потом аккуратно прикрыла лист калькой.

— Я не знаю, что это. Но я хочу ещё. Много. Ты — как дневник, который оживает, когда я открываю страницу.

Эмиль тихо улыбнулся. Или это была Эмели?...

Вечером, в Дневнике появилась свежая запись.

“8 июля

Сегодня обе тёти называли меня иначе.

"Эмели".

Не по ошибке, не в шутку. Просто… как будто это моё имя.

Я сначала хотел поправить, но не сделал этого. Даже не потому, что постеснялся — просто почувствовал, что им так легче говорить обо мне.

Я не знаю, как к этому относиться.

С одной стороны, это как игра. Как будто я участвую в каком-то художественном замысле Матильды, и всё — часть её работы.

А с другой... когда тетя Изабель смотрела на меня сегодня утром — это было не как на модель, не как на мальчика, которого переодели. Это было как будто... она видит во мне кого-то, кого я сам ещё не знаю.

Я не знаю, как мне себя называть. Но мне не хочется спорить с тем, что звучит так... спокойно.

И если честно — мне было хорошо под яблоней…

Я не чувствовал, что делаю что-то неправильное.

Просто сидел. Просто был.”

Эмиль уже лёг спать, в привычной сорочке, с чепцом на голове, оставив дневник на подоконнике в кухне. Не нарочно. Просто по рассеянности, по детской доверчивости.

Изабель его заметила первой. Она подошла, провела пальцем по обложке. Не открыла. Пока. Но взгляд остановился — так, будто слышала, как слова внутри шепчутся сквозь бумагу.

— Он пишет. — просто сказала она.

— Я знаю. — Матильда, босая, присела на край кухонного стула. — Думаешь, стоит?

Изабель не ответила сразу. Она поставила чашку на блюдце, медленно сняла очки. — Я не хочу вмешиваться. Но мне важно понять, что с ним происходит. Как он это... носит внутри.

— Он же ничего не скажет. Не впрямую. Мы чувствуем, что он на грани. Но какой грани?

Они переглянулись.

— Он ведь уже не против, что мы зовём его Эмели… — почти шёпотом сказала Матильда. — Но как он сам это переживает?..

— Мы же не хотим это навязать. Мы просто хотим услышать.

Изабель аккуратно открыла дневник.

Там была запись от 8 июля. И чем глубже они вчитывались, тем тише становился дом. Никаких резких слов. Никакого конфликта. Только паузы. И в каждой — почти просьба: «Поймите меня, даже если я сам ещё не понял себя».

Когда Изабель дошла до строчки "Я не знаю, как мне себя называть. Но мне не хочется спорить с тем, что звучит так спокойно." — она тихо закрыла обложку.

— Мы должны быть очень бережны, — сказала она. — Он доверяет нам больше, чем себе.

Матильда кивнула. И улыбнулась — не весело, а с каким-то особенным, взрослым трепетом. — Тогда мы просто продолжим. Шаг за шагом. Слово за словом.

VII

Утро было тёплым, но ещё не знойным — таким, когда сад пахнет не пылью, а живой зеленью, и в чайнике с розовой водой ещё различим прохладный пар. Матильда сказала, что проснулась под впечатлением от лёгкого тумана над садом — того самого, который в детстве виделся ей на японских гравюрах. Поэтому с утра она решила приготовить что-то необычное: лёгкий завтрак в японском стиле. Она даже достала старый альбом с репродукциями укиё-э, поставила его на край стола и говорила о том, что Восток умеет быть лёгким, как пар. Говорила о лаконичности форм, о недосказанности, которая делает образ живым. И что ей сейчас хочется не просто готовить — а создавать утро как стихотворение, где каждый предмет дышит смыслом. Когда все было уже почти готово, Эмиль, всё ещё в своей белой сорочке и в чепце, слегка съехавшем набок, спустился на кухню босиком, еще немного сонный. Чепец держался, как знак — не кокетства, а укореняющейся утренней привычки. Он остановился, увидев сервировку — чёрные дощечки, маленькие чашки, дымящийся рис, аккуратные ломтики овощей.

Эмиль сел напротив, в своей уже привычной белой сорочке. Он подтянул ногу под себя, и ткань сорочки слегка сползла с плеча. Потянулся за чашкой и не заметил, как край подола скользнул вниз. Это было не вызывающе — напротив, удивительно естественно. Как если бы само утро выбрало в нём форму. Эмиль осторожно взял приготовленные палочки, как будто боялся испортить гармонию. Но постепенно втянулся, ел молча, с интересом и слушал. Для него это было не просто необычно — это было почти театрально. Как сцена, в которую он вошёл и вдруг понял, что уже играет.

— Я будто вспомнила это, — сказала Матильда, доставая фарфоровую пиалу. — У меня было чувство, что сегодня нужно утро тишины. Не столько вкуса — сколько настроения.

Изабель кивнула мягко, с одобрением. Её глаза скользнули на альбом укиё-э. Она не вмешивалась, но направляла: почти как дирижёр, задающий ритм лёгким движением руки. Она взяла чашку, понюхала зелёный чай. Сделала глоток и вдруг произнесла, словно вспоминая:

Ткань кимоно — свет.В нём прохладой дышит сад.Тело — как лепесток.

Наступила пауза.

Матильда провела пальцем по одной из страниц альбома укиё-э, потом посмотрела на сестру:

— А ты помнишь то кимоно? То самое, которое ты привезла из Италии…

Изабель молча взглянула на неё, на альбом, на Эмиля, не сказав ни слова. Лишь кивнула чуть заметно, будто внутри начала складываться идея. Она поднялась из-за стола и пошла к себе в комнату.

Матильда предложила Эмилю взять свою чашку с чаем и переместиться в гостиную.

Здесь всё было уже настроено на этот день: свет и тишина казались частью интерьера. Изабель вышла из комнаты с развёрнутым кимоно.

— Я не знаю, почему, — сказала она уже тише, — но мне кажется, это про тебя. Про утреннюю лёгкость в тебе. Про то, как ты слушаешь.

Льняное, мягкое, цвета пыльной розы. Его фасон был прост, но благороден: чуть опущенные плечи, длинные рукава, светлый пояс. На ткани — едва заметный рисунок трав, будто кто-то пробежался кистью по полотну и оставил дыхание природы.

Она развернула ткань, показала пояс, рукава, движение. И добавила почти между прочим:

— Может примеришь?

— Оно не слишком... — начал он, но Изабель мягко перебила:

— Женское? Нет. Оно выразительное.

Он всё ещё колебался, но внутри что-то уже принимало. Он просто кивнул.

— Подожди, — сказала Изабель и подала ему трусики. 

Светло-молочные, гладкие, почти невесомые. Без украшений. Только форма. Мягкий край, тонкая резинка, лёгкая посадка. Они были такими, какие не ощущаются, но при этом — собирают фигуру.

— Свежие. Надень под сорочку. Потом снимешь её — и сразу наденешь кимоно, — спокойно пояснила Изабель, как будто говорила о чём-то давно привычном.

Эмиль чуть отвернулся, приподнял край сорочки и надел трусики, стараясь устроить всё аккуратно, так, как учила Изабель: мягко, чтобы не чувствовалось ни складок и ничего лишнего. Под тканью он ощущал, как тепло тела собирается под гладкостью, как будто эти трусики были не бельём, а началом чего-то другого.

Потом снял сорочку и чепец. Теперь он стоял перед Изабель уже не в своей привычной одежде, а в чём-то почти ином — голые плечи, руки, гладкая линия спины. Он не прикрывался, не закрывался. Только ждал.

Изабель развернула кимоно и подошла ближе. Она стояла за его спиной, словно художница перед холстом. Сначала аккуратно подняла один рукав и накинула ткань на плечо Эмиля, затем — другой. Движения были почти ритуальными, как если бы она не одевала его, а пробуждала. Расправила ткань по плечам, провела ладонью вдоль рукава, поправила ворот, чтобы он ложился открыто, но не вызывающе. Подошла сбоку, поправила завязь, и лишь потом обошла, чтобы посмотреть прямо. Линия спины, изгиб шеи, мягкость фигуры — всё сошлось. Пояс она завязала чуть выше естественной линии талии, создав ощущение струящейся вертикали. Матильда подошла ближе, жестом предложила ему сесть перед зеркалом и сама встала за его спиной.

— Дай я, — сказала она, и осторожно расправила пряди.

Расчёсывая, она говорила не вслух, а жестами: задерживалась пальцами у висков, чуть приглаживала, чуть распускала. Эмиль сидел спокойно, с опущенными ресницами. Ему всегда нравилось, когда кто-то расчёсывал его волосы — в этом было что-то ласковое, почти убаюкивающее.

— Они у тебя послушные... — пробормотала Матильда. — Но живые. Их надо чуть направить, а не приказывать.

Она собрала волосы в лёгкий, чуть небрежный пучок и закрепила его тонкими деревянными палочками, как это делают на японских гравюрах.

— Voilà. Теперь — всё.

Потом подвела Эмиля к зеркалу, не говоря ни слова — только глядя ему в глаза через отражение.

Эмиль смотрел в зеркало и не сразу понял, кого видит. Образ, в котором исчезли все вопросы. В нём не было позы. Только странная, лёгкая ясность. Нет, это был не он... Это был какой-то другой, девичий образ... Или это его образ?...

Он не чувствовал себя. Только — как ткань касалась кожи, как волосы лежали, как отражение было живым.

Когда Матильда закончила с причёской, она вдруг отступила на шаг, прищурилась и тихо сказала:

— Подожди.

Она подошла к комоду у стены, выдвинула нижний ящик и достала небольшой деревянный ларчик. Открыла — внутри были кисточки, тушь, пудры, тонкие тюбики. Эмиль смотрел на это как на ящик художника — но вдруг понял, что сейчас кисть направят на него.

— Не бойся, я не буду делать ничего яркого, — улыбнулась Матильда. — Только чуть-чуть. Вот так делают в театре Но — подчёркивают глаза, чтобы даже с расстояния было видно выражение.

Он сидел, почти не дыша. Матильда села напротив, подняла его лицо за подбородок и тонкой кистью провела вдоль нижнего века. Крохотная линия. Потом чуть по верхнему веку. Всё — мягко, без теней. Лишь акцент.

— Глянь. — Она поднесла ему зеркало.

Глаза казались чуть больше. Взгляд — глубже. Но это не был макияж девочки. Это был образ.

Весь день прошёл в японской игре — так они и называли это между собой: играем в японское утро. Никто не говорил серьёзно, никто не обсуждал — они просто играли. И Эмиль, теперь уже в кимоно, с собранными палочками волосами и подведенными глазами, втянулся без остатка.

— Ты должна смотреть в пол, Эми, — шептала Матильда, пряча улыбку. — Или хотя бы чуть в сторону. А потом — как будто случайно взглянуть. Вот так. Да! Прелесть.

— А еще ты должна чуть тянуть голос, — добавляла Изабель. — Мягко. Не «мм», а «нн~». Попробуй.

Эмиль засмеялся, закрыл лицо руками, а потом попробовал:

— Н-нна-сааа-н, ещё чаю?

Матильда хлопнула в ладоши:

— Всё! Это было идеально!

Они вытащили на террасу подушки, поставили чашки и тарелки с засахаренным имбирём, и Эмиль — теперь уже Эми — ходила туда-сюда, стараясь скользить, будто по сцене театра Кабуки.

— Если бы у тебя был веер… — вздыхала Матильда.

— Или зонтик! — подхватывала Эми, чуть кокетливо поворачиваясь, и прядь спадала на щёку.

— Сейчас… — вдруг сказала Матильда, словно что-то вспомнив.

Она выбежала из комнаты босиком, юбка чуть развевалась. Через минуту вернулась с веером — чёрным, с белыми линиями — и небольшим складным зонтиком из рисовой бумаги.

— Вот. Теперь ты настоящая. Настоящая Эми.

Она вручила веер Эмилю с церемониальной серьёзностью, и тот, не удержавшись, театрально раскрыл его у лица.

— Япония, — прошептала Изабель. — И сад. И девочка. И ни слова всерьёз.

И правда — это была просто игра. Но такая, из которой уже не хотелось выходить.

— А теперь учись, — сказала Изабель, подходя ближе. — Вот край кимоно. Держишь — вот так. Не сжимаешь, не жмёшь. Просто ведёшь его пальцами. И когда идёшь, не машешь руками. Они… текут.

— И не поворачивай голову резко, — добавила Матильда. — Плавно. Будто ты — птица. Или облако.

Эмиль, слегка приоткрыв губы, попробовал пройтись. Получилось немного неловко.

В саду она гуляла в этих самых босоножках Матильды, подбирая край кимоно двумя пальцами, слегка наклоняя голову. Иногда нарочно перебарщивала:

— Я маленькая японочка. Я потерялась во французском саду, — произносила она, вздыхая театрально. — Спасите меня, о-са-ма…

— Она уже говорит о себе в женском роде, — полушёпотом заметила Матильда, пока Эми выходила за жасминовым чаем.

— Только в игре, — так же тихо ответила Изабель. — Но ты видишь, как легко это у неё получается?

В тот день никто не говорил об этом всерьёз. Но всё случилось само.

И когда вечером Эми сидела на террасе, ноги под себя, кимоно чуть распахнуто, волосы чуть растрепались — она сказала:

— Сегодня я устала. Я целый день была девушкой. 

И тут же добавила, прищурившись, с озорной улыбкой: 

— Хотя, по-моему, у меня получилось очень хорошо.

VIII

Дом наполнялся летом, и с каждым днём в нём становилось всё больше деталей, которые шептали: она. Ни один момент не был решающим — всё происходило медленно, по капле, будто чай настаивался на солнце. С того самого утра в кимоно в Эмиле что-то изменилось. Образ, в который он вошел, играючи, остался с ним. Он не растворился — он пророс.

Кимоно Эми носила ещё несколько раз — иногда просто по утрам, иногда для прогулок по саду. Игра продолжалась. Они всё ещё называли её «наша японка Эми», шутили, как держать веер, как склонять голову. Эми подыгрывала, смеялась, старалась говорить чуть выше и мягче. Однажды сама сказала:

— Эми сегодня немного устала... 

И тут же обе тёти хором подхватили: 

— Боже, как ты сейчас это сказала! Эми!

Это было не переодевание. Это было привыкание. Ткани, движения, имя — всё шло вместе.

Потом начали появляться другие вещи. Матильда доставала свои прежние комплекты белья и теперь говорила, что они всё равно ей малы или не носятся. Каждый из них был отобран с вниманием: не просто красиво, а с намёком на характер. Был комплект молочно-белого цвета с мягкими кружевами и атласными вставками. Был лавандовый с тонкими лентами, запахивающийся топик и почти невидимые трусики. Был почти прозрачный, телесный, с едва заметной вышивкой.

Каждый раз, когда Эми надевала что-то новое, Изабель присутствовала. Она помогала. Направляла. Подсказывала.

— Лямку — чуть выше. Нет, не натягивай, просто прижми ладонью. Вот. Теперь смотри на себя.

Иногда она просто смотрела, как Эми поправляет топик перед зеркалом, и тихо говорила:

— У тебя всё получается. Ты уже не думаешь, как — ты просто знаешь.

Эми действительно знала. Тело уже не сопротивлялось. Оно принимало. Оно само подсказывало, как встать, как заправить ткань, как обернуть пояс.

Над бельём появился лёгкий халатик — бледно-розовый, с тонкими цветочными вкраплениями, чуть удлинённый сзади и с широкими рукавами. Он был почти воздушным, словно полупрозрачное облако. Матильда с улыбкой сказала, что это «идеальный утренний кокон». Эми обожала его запах — смесь лавандового мыла, солнечной пыли и чего-то собственного.

Изабель учила её, как его носить: как завязывать пояс не туго, а будто между делом. Как шагать — так, чтобы подол мягко колыхался, чуть запаздывая за телом.

— Не спеши. Женственность — это не скорость. Это пространство между движениями.

Эми слушала. И чувствовала, как с каждым днём всё больше вписывается в то, что раньше казалось игрой. Теперь она ходила по дому босиком, в белье и халате, с кружкой настоя. Локоны спадали на плечи, движения становились мягче, голос — тише.

Матильда рисовала ее каждый день. В саду — когда Эмели сидела у яблони, босиком, в длинной рубашке и мягких трусиках. На террасе — когда она лежала на плетёном шезлонге, прикрыв глаза. У трюмо — когда Эмели расчёсывала волосы. На кровати — в ленивом полудрёме, с ногой, свешенной за край, и рукой, закинутой за голову. В кресле — в халате нараспашку, одна нога поджата, волосы собраны небрежно.

— Тебе не нужно позировать, — говорила Матильда. — Просто будь. Я хочу тебя не в позе. Я хочу тебя настоящую.

И это был не комплимент. Это было приглашение.

И однажды вечером, снимая бельё перед ванной, Эмели поняла: она не хочет возвращаться в прежнее. Потому что новое — стало её телом. Её привычкой. Её языком.

Имя "Эмели" звучало каждый день. Без запинок, без пауз. Матильда легко включала его в разговоры, шутила:

— Эмели, ты сегодня словно сошла с афиши ар-нуво. Только бокал шампанского не хватает.

Изабель — спокойнее:

— Эмели, не забудь расчёску. Волосы сегодня сами просятся в высокий узел.

А однажды Эмели, проходя мимо зеркала, засмеялась и — в шутку, но почти естественно — сказала:

— Я сегодня как настоящая. Почти.

Она уже не поправляла их, не просила называть себя по-другому. Имя и обращение — стало её музыкой.

И когда Матильда рисовала, Эмели всё больше ловила себя на том, что старается понравиться. Не Матильде — себе. Тётушки учили её вести себя именно так — так, чтобы самой себе нравиться. И теперь она старалась. Она искала этот наклон головы, этот жест кисти, этот свет, ложащийся на плечо. Она уже знала, как она выглядит. Она хотела, чтобы это запомнилось.

Это больше не была игра. Это была она.

Уже прошло чуть больше недели, с тех пор, как Эмели жила у тетушек. Однажды, поздним утром, они разговаривали на кухне о запахах — о парфюмерии, о воспоминаниях, которые оставляет аромат. Эмели сказала, что ей нравится запах миндального масла и сушёной лаванды, а Матильда вспомнила про парижские духи, которые пахли как раскалённый фарфор.

Изабель слушала их, а потом встала из-за стола и вышла. Вернулась через пару минут с маленьким флаконом в руке.

— Это духи Fleur de lin. Очень лёгкий аромат. Свежесть и чуть-чуть ванили. Я давно не пользовалась ими. Но думаю, они как раз для тебя.

Она сбрызнула затылок и запястья Эмели. Девочка вздохнула. Это было... не как духи. Это было как ощущение себя. Теперь без этого лёгкого аромата она уже не выходила из комнаты. И даже сама тянулась к флакону. Это стало чем-то личным.

— Мы обязаны сохранить это, — сказала Изабель, когда увидела очередной рисунок Матильды.

Она сделала фото. Эмели сидела в кимоно, волосы — собраны, одна прядь — за ушком. На губах — лёгкая улыбка, без позы.

— Это… ты. — прошептала Изабель. — Ты настоящая.

Позже она отправила фотографии Софи. С короткой запиской:

“Посмотри. Эмели расцвела. Ты была права — она не притворялась. Она просто не знала.”

Ответ Софи пришёл быстро. Это было короткое сообщение, но в нём чувствовалось тепло:

“Она прекрасна. Такая лёгкость. Я вижу в ней воздух. И свободу. Берегите её.”

В Дневнике появилась новая запись.

“15 июля

Удивительно, как игра может остаться с тобой дольше, чем ты планировал. Я просто был в кимоно. Просто гулял в саду. Просто пробовал говорить, как японка. Просто смеялся. И вдруг — я стал «она» почти весь день.

Матильда подвела мне глаза — тонко, почти незаметно. Сказала, что теперь я похожа на девушку с гравюры. Изабель учила меня, как держать веер. Я шагал босиком по дорожкам и старался быть лёгкой, как тень от зонтика. Мы шутили, я смеялся, и всё казалось забавным. Но когда я увидел себя в зеркале, мне стало немного странно. Красиво. Но не по-моему. Или… уже по-моему?

Они стали чаще называть меня Эми. А иногда — Эмели. И я не всегда поправляю их. Иногда даже сам говорю «я устала» — и только потом замечаю, что сказал в женском роде. Но ведь это просто в игре, правда?

Матильда рисует меня каждый день. Она говорит, что я стала мягче. А я просто… стараюсь быть удобной для неё. Сидеть красиво. Поворачивать голову. Я даже научилась ловить, как ложится свет. Я хочу, чтобы ей нравилось. Может, это и есть — начало чего-то другого?

Они дают мне своё бельё. Оно мягкое. Красивое. Не щекочет, не тянет, не режет. Оно… будто прощает. Прощает тело. Гладит его. Я не знаю, как правильно описать. Просто в нём всё чувствуется иначе. Не как у мальчика.

Я пока не знаю, кто я. Но точно — не тот, кем был.”